Горькие травы (СИ) - Козинаки Кира

Только это не любовь была, а эмоциональное насилие. Он не принял меня, сломанную и неполноценную, а попросту доломал.

Никита никогда не любил меня. А ещё сильнее я не любила себя, пока была с ним.

И я почему-то понимаю это только сейчас, воткнув зубчик вилки в треклятую горошину.

Четыре. Года. Спустя.

Бесшумно отодвигаю стул, встаю из-за стола и выхожу из комнаты.

— Ась! — кричит Никита мне вслед. — Принеси ещё картошечки, а то тут закончилась!

Взрослые люди расстаются красиво. Озвучивают свои претензии, обосновывают своё решение, прощаются и расходятся, иногда — друзьями. Взрослые люди не устраивают показательных выступлений в присутствии десятка гостей. Взрослые люди хотя бы говорят вежливое «Прости, но я тебя не люблю».

Мне двадцать четыре года, но я ни разу не взрослая. Я всё та же до смерти перепуганная семнадцатилетняя выпускница, напившаяся водки из горла, кинувшая свою золотую медаль в реку и решившая рваться на свободу, чего бы ей это ни стоило. И я устала просить прощения. Устала быть удобной.

Поэтому я появляюсь в дверном проёме в куртке и с сумкой на плече. Несколько секунд всматриваюсь в лицо Никиты, уже ничего, совершенно ничего в нём не ища, лишь замечая, как в немом вопросе его брови ползут на лоб.

— Ась?

В голосе угроза. Я научилась различать все эти крошечные оттенки и понимать, что опять что-то делаю не так, в чём-то провинилась. Только больше это на меня не действует.

— Никит, — говорю я. — С днём рождения. И иди на хуй.

* * *

У меня есть правила. Свои всегда и никогда. Например, я всегда держу рабочие дела в полном порядке и никогда не связываюсь с несвободными мужчинами. Правда, на деле получается, что я могу довести рабочие дела до состояния хаоса и просить несвободного мужчину помочь мне с ними разобраться, да так, что в результате он становится свободным.

Но одно своё никогда я ни разу не нарушала. Пока. Я никогда не давала людям вторых шансов. С того момента, как однажды дала, а потом горько об этом пожалела.

Возможно, если бы мы с Никитой расстались вовремя, мне бы не было так больно. Возможно, я бы не препарировала наши отношения годами, не пыталась анализировать их, не задыхалась под тяжестью ночных рефлексий. Возможно, я бы смогла запомнить только хорошее, выпрямиться и пойти дальше.

Возможно, я бы не убедила себя, что меня нельзя полюбить.

Пётр в моей жизни появился внезапно и за короткое время, казалось, пошатнул мои убеждения. Но потом всё встало на места: стоило мне подумать, что он особенный, стоило помечтать о чём-то большем, чем просто секс, как он выбрал другую женщину. Напомнив, что я не создана для любви.

Несложно было в последнее время позволить себе немного вольностей, ведь наша с Петром химия никуда не делась. Смаковать его внимание, нежиться под его взглядами, упиваться собственными фантазиями, гореть от единственного прикосновения. Знать, что хожу по лезвию, грызть себя по ночам, но не предпринимать никаких попыток, чтобы это остановить. Потому что где-то в глубине души я знала, что за рухнувшими стенами остались плотно запертые ворота, за которые я никогда его не пущу. Даже если очень захочу.

Потому что я не даю вторых шансов.

Когда-нибудь он обязательно поймёт, что та настоящая я, которая сейчас, недопокорённая, как массив Винсон или Эверест, кажется ему интересной, на самом деле неполноценная дурочка с селекционными тараканами размером с таксу. И её нельзя полюбить.

А если по нелепой случайности не поймёт, то к тому времени я сама съем себя изнутри, потому что не забуду, что когда-то он выбрал не меня.

И когда сейчас, в крошечной кладовке, освещённой лишь светом одной тусклой лампочки под потолком, Пётр предлагает мне быть вместе, всё, что я могу ответить, — это…

— Нет.

Ведь только так я могу уберечь нас обоих от той невыносимой боли, которая когда-нибудь обязательно нас настигнет. Она всегда настигает.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Он смотрит на меня неотрывно, в тёмных глазах вопрос. Но как, какими словами мне объяснить, что я хочу быть с ним, хочу! Но не могу. Не смогу ещё раз.

— Но между нами что-то было, — тихо говорит он.

— Было, — соглашаюсь я.

— Закончилось?

Если бы. Тогда всё, наверное, далось бы куда проще.

Я не отвечаю. И тогда Пётр тяжело вздыхает и выходит из кладовки.

Втягиваю воздух ртом — рвано и до боли в груди. Опускаю голову, закрываю глаза ладонями, пытаюсь ухватить стремительно расползающуюся внутри пустоту, не дать ей заполнить меня всю. Могла ли я поступить по-другому? Могла ли наплевать на свои принципы и довериться ему — ему, тому, с которым всегда всё было по-настоящему, я же знала это, я чувствовала, несмотря ни на что! Могла ли? Могла?!

Хочется что-то разбить, сломать, разорвать на части, а потом упасть и вдоволь порыдать, но я умею разрушать только самоё себя, а все слёзы давно выплакала. Поэтому ещё какое-то время стою в окружении пакетов с мукой и банок с консервированными фруктами, а потом возвращаюсь к работе.

В другой день она бы, может, и не отвлекла от сжирающей меня изнутри пустоты, но сегодня катаклизмы продолжают сыпаться один за другим как из рога изобилия, заставляя забыть обо всех личных проблемах.

Выясняется, что у нашей поэтессы Марьяны Тумановой есть райдер, который мы не получили. Возможно, потому что она отправила его нам голубиной почтой, она вполне эксцентрична для такого. Окольными путями раздобыв-таки нужный список, мы сначала переглядываемся, а потом я бегу в элитный супермаркет за бутылочкой комбучи с лавандой, к Соньке в офис — за баночкой органического гречишного мёда с пасеки Пчёлкиных и в магазин индийских благовоний — за пало санто.

К моему возвращению Наташка огорошивает Надежду новостью, что родительское собрание перенесли на сегодня, и сначала Надя пытается уговорить дочь притвориться сиротой, но потом сдаётся и уезжает, умоляя меня встретить поэтессу и проследить, чтобы мероприятие хотя бы началось без эксцессов.

Где-то тут у Риты рвутся колготки, у Майи Давидовны пригорает киш со шпинатом — главная звезда меню на сегодняшний вечер, а мне приходит заказ с сайта на гигантский алоэ с пометкой «Срочно!!1», но я, к счастью, упрашиваю покупателя перенести доставку на завтра. И только встретив нашу госпожу поэтессу, ублажив её чашечкой кофе с замысловатыми специями, усадив её на высокий резной стул и помахав зажжённой деревяшкой, мы все тихонько выдыхаем, потому что всё наконец-то успокаивается.

А у меня появляется минутка, чтобы умыться холодной водой и вспомнить, от каких мыслей я старательно отвлекалась работой. Особенно бесстыже об этом напоминает сам Пётр, которого я застаю в подсобке. Я-то думала, что он давно ушёл из «Пенки», а я не заметила этого в суматохе, но нет, сидит за столом, бросает на меня быстрый взгляд, когда я захожу, и снова погружается в разложенные перед ним документы. По-прежнему растрёпанный, глаза всё ещё блестят, но бледность сменилась нездоровым румянцем. А ещё губы, его красивые полные губы выглядят пересохшими и потрескавшимися. Беру из сумки зарядку для телефона, за которой и зашла в подсобку, и собираюсь выйти, но всё-таки останавливаюсь, морщусь своей собственной неспособности остаться сейчас в стороне, а потом подхожу к Петру и прикладываю тыльную сторону ладони к его лбу.

Он дёргается, но не отодвигается, упорно продолжает всматриваться в свои бумажки.

— У тебя жар, — докладываю я, отнимая руку.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Всё со мной в порядке, — отзывается он, не поднимая глаз.

Тру ладонью другой руки то место, которое только что коснулось его горячей кожи, пытаясь понять, имею ли я право вмешиваться сейчас в его дела. И вообще — стоять рядом.

— Езжал бы ты домой, — всё-таки не выдерживаю я.

— У меня ещё есть работа.

— Но ты явно заболеваешь.

— Я же сказал, всё со мной в порядке.