Верные, безумные, виновные - Лиана Мориарти

Не отвлекайся, напомнила она себе. Сосредоточься, но не слишком сильно. Расслабься и вспоминай.

Тогда она шла по этой дорожке от задней двери. Несла голубые с белым тарелки. Смотрела на эти тарелки. Они ей нравились. Ей очень хотелось иметь такие же. Боже правый, разве она их не принесла? Нет. Она выронила тарелки. Она это помнит.

Музыка. И на фоне музыки слышался настойчивый звук, и этот звук был каким-то образом связан с… Гарри. О-о, почему она все время возвращается к Гарри? Что это значит? Только из-за недавнего звонка, когда он просил убавить громкость музыки?

Она прошла еще немного по дорожке. Отсюда фонтана не видно. Ей надо увидеть фонтан. Ее сердце гулко стучало в унисон с каплями дождя, барабанящими по зонту.

Она в замешательстве остановилась. Где фонтан? Она повернулась налево, потом направо. Опустила зонт за спину и стала всматриваться в пелену дождя.

Фонтан исчез. На том месте, где он стоял, не осталось ничего, кроме безобразной бетонной плиты. И воспоминания Эрики стали растворяться, исчезать, смываться, как рисунок мелом на тротуаре под дождем. В тот момент она ощущала себя замерзшей, мокрой дурочкой.

Глава 57

Клементина пошла за Сэмом в их спальню, где он достал из ящика футболку и надел. Потом сменил офисные брюки на джинсы. Его движения были дергаными, как у торчка, которому нужна доза. Он избегал ее взгляда.

– Ты это серьезно? По поводу развода?

– Наверное, нет, – дернув плечами, промолвил он, словно для него состояние их брака было ни то ни се.

Она так разволновалась, что с трудом дышала. Казалось, она не может вспомнить, как это делается. Она задерживала дыхание, а потом судорожно ловила ртом воздух.

– Ради бога, нельзя говорить такие вещи! Ты никогда, мы никогда…

Она хотела сказать, что они никогда, даже в самых бурных ссорах, не говорили слов типа «расстаться» или «развод». Они орали друг другу вещи вроде: «Ты меня бесишь!», «Ты не думаешь!», «Ты самая надоедливая женщина на свете!», «Ненавижу тебя!», «Я больше тебя ненавижу» – и они постоянно использовали слово «всегда», хотя мать Клементины говорила, что никогда нельзя использовать это слово в разговоре с супругом, как, например: «Ты всегда забываешь наполнить кувшин с водой!» Хотя Сэм действительно всегда забывает, это правда.

Однако они никогда не допускали возможности расторжения брака. Они могли топать ногами, кричать и дуться, но оставались уверенными в том, что основа их жизни непоколебима. Как это ни странно, эта уверенность позволяла им вопить громче, выкрикивать еще более глупые, нелепые слова, дать волю чувствам, потому что наутро все должно быть хорошо.

– Извини, – сказал Сэм. – Мне не следовало этого говорить. – Он взглянул на нее, и на его лице отразилась мука, и на миг он снова стал собой, а не этим холодным, странным незнакомцем. – Просто я расстроился из-за того, что Дакота может прийти на день рождения к Холли. Не хочу, чтобы Холли имела что-то общее с этой семьей.

– Они вовсе не плохие люди, – промолвила Клементина, которую на миг отвлекла от предмета спора ненависть, прозвучавшая в тоне Сэма.

Клементина не хотела видеться с Видом и Тиффани, потому что они напоминали ей о худшем дне ее жизни. Одна мысль о них заставляла ее содрогаться, как содрогается человек при мысли о еде или питье, от которых его вывернуло наизнанку. Но она не питала к ним ненависти.

– Послушай, они просто люди не нашего круга, – продолжал Сэм. – Честно говорю, я не хочу, чтобы мои дети общались с подобными людьми.

– Что? Потому что она работала танцовщицей?

– Она работала стриптизершей, – произнес Сэм с таким отвращением, что Клементина немедленно встала на сторону Тиффани.

Легко было бы навесить на Тиффани ярлык «персона определенного типа» и решить, что сильный всплеск желания, испытанный Клементиной, когда Тиффани предложила ей исполнить «танец на коленях», – это всего лишь непроизвольный отклик ее тела, как при использовании вибратора. Легко было бы решить, что поведение Клементины было омерзительным, и что Тиффани омерзительна, и что все просто омерзительно. Это было все равно что сказать, будто с Руби ничего не случилось бы, будь они на барбекю с «правильными людьми». Разумеется, это тоже могло бы случиться, если бы они отвлеклись на разговор о философии, политике или литературе.

– Тиффани симпатичная. Очень симпатичная! Они хорошие люди! – сказала Клементина. Она подумала о Виде и Тиффани, их приветливости и теплоте. Они были такими естественными, без всяких уверток и недомолвок. – Они по-настоящему милые люди.

– Милые! – взорвался Сэм. – Ты в своем уме? Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Я бывал в этих стрип-клубах. Ты там была?

– Нет, ну и что?

– Это отталкивающие, депрессивные места. Не гламурные. Не сексуальные. Там теряешь связь с реальностью. Серьезно.

Еще один поворот в происходящем споре об их браке. У Сэма есть связь с реальностью. Очевидно, у Клементины нет. Сэм стремился приехать в аэропорт заранее. Клементина хотела идти на посадку последней. Сэм предпочитал бронировать билеты заранее. Клементина хотела по купать их перед поездкой. Обычно все приходило в равновесие и оканчивалось шуткой.

– «Серьезно». – Она насмешливо передразнила его тон.

– Серьезно, – подтвердил он. – Никто особо не хочет ходить в эти места. Ни девушки. Ни клиенты.

– Ну конечно, никто не хочет туда ходить, – повторила Клементина. Ее раздосадовало слово «клиенты» (слово консервативного старика). Или дело в том, что сейчас ее раздражает все, исходящее от него? – Значит, тебя и других клиентов заставляли туда ходить?

– В большинстве случаев это ватага подвыпивших парней, и кто-то из них говорит: давайте сделаем это ради хохмы, и ты соглашаешься, и тебе весело, но потом ты видишь сосредоточенные лица этих женщин, двигающихся по спирали, и понимаешь, как это убого, как отвратительно…

– Угу, Сэм, так и есть, и поэтому в тот вечер Тиффани вызывала у тебя настоящее отвращение, – заметила Клементина.

Это просто абсурд. Настоящий исторический ревизионизм, и разве Сэм всегда не отличался этим? Разве она не говорила, что хотела бы, чтобы их жизнь постоянно снимали на пленку и она могла бы вернуться назад и доказать, что он говорил слова, от которых теперь отказывается?

– Ты смеялся, ты подначивал ее. Она тебе нравилась, не притворяйся, что не нравилась, я знаю, это так.

Она сразу же пожалела о сказанном, поскольку понимала, как ее слова задевают его.

– Ты права. И с этим мне приходится жить. Мне постоянно придется жить с этим, но это не значит, что я хочу общаться с ней. Знаешь, вероятно, она была проституткой, да?

– Нет, не была! Танцы были просто работой. Просто прикольной работой.

– Откуда ты знаешь?

– Мы говорили об этом. Когда она везла меня в больницу.

Сэм замер на месте.

– Значит, вы болтали о работе Тиффани в стриптиз-клубе по пути в больницу, пока Руби… пока Руби… – Он осекся, потом перевел дух и заговорил снова, овладев собой. – Как мило. До чего же бесхитростно!

На нее накатил приступ ярости, и она не сразу перевела дух. Он подвергает сомнению ее любовь к Руби. Намекает, что она в чем-то предала Руби, что ей наплевать, что ее любовь меньше, чем у него, что он любит детей больше, потому что сильнее волнуется за них?

– Ты понятия не имеешь, какой была поездка в больницу, – размеренно произнесла она, стараясь сдержать гнев, готовый прорваться наружу. – Это было худшее…

Сэм поднял руку, желая остановить ее:

– Мне неинтересно об этом слушать.

Клементина в отчаянии подняла руки, а потом опустила их. Их отношения совсем запутались – словно они заблудились в разросшемся сказочном лесу, и она не знала, как выбраться в то место, которое там еще существовало (она это знала) и в котором они по-прежнему любили друг друга.

Глава 58

День барбекю

Тиффани гнала машину к детской больнице «Уэстмид» на предельной скорости, а Клементина, сидя рядом с ней, названивала родителям и свойственникам. Звонки были краткими и удручающими. Едва услышав голос матери, Клементина разрыдалась. Тиффани слышала доносящиеся из телефона крики бедной женщины.

– В чем дело? Что случилось? Ради всего святого, Клементина, не плачь и скажи мне!

После переговоров они ехали в молчании, а Клементина шумно шмыгала носом, положив телефон на колени и отвернувшись к окну.

Наконец Тиффани заговорила:

– Мне так жаль…

– Твоей вины в этом нет. Виноваты мы. Я виновата.

Тиффани молчала, устремив глаза на дорогу. А что, если малышка умрет – потому что Тиффани по-прежнему нравится, когда ею восхищаются? Потому что она знает, что это нравится Виду? Потому что считает себя такой чертовски клёвой?

– Я тебя отвлекала.

Она хотела сама сделать признание, прежде чем кто-то ее обвинит.

– Я сама начала, – уныло проговорила Клементина. Повернув голову, она посмотрела в окно. – Мой ребенок. Моя ответственность.