Казаки на «захолустном фронте». Казачьи войска России в условиях Закавказского театра Первой мировой войны, 1914–1918 гг. - Роман Николаевич Евдокимов

норы курдов», в которых приходилось жить казакам, были «полны блох»[357].

Также не надо забывать, что казаки долгое время были оторваны от дома, от своих станиц. Лишь весной 1916 г. приказом командующего Кавказской армии ее личному составу был разрешен 28-дневный отпуск (в него входило и время дороги до места отдыха): офицерам — одновременно по два на полк, нижним чинам — по два на роту (сотню). В войсках это восприняли как огромное событие — люди получали шанс побывать на родине, увидеть своих родных и близких. Ф.И. Елисеев вспоминает, как было радостно, когда он наконец поехал с фронта в отпуск: «Мы полтора года не видели своей страны. Полтора года не слышали русской речи обывателей. Полтора года мы не видели русской женщины и не ощущали ее внимания, ее ласки…»

Однако в то же время воспользоваться отпуском далеко не всегда представлялось возможным в силу тяжелой боевой обстановки, отдаленности района военных действий от налаженных путей сообщения, плохих транспортных условий и пр. В итоге ко времени вывода казачьих частей с Кавказского фронта многие молодые казаки, прибывшие в действующую армию в 1914 г., не видели своих жен 3,5 года, а старые, прибывшие еще в 1910 г., — целых 7,5 года[358].

Учитывая все многочисленные трудности походной боевой жизни, неудивительно, что чем дольше длилась война, тем все заметнее среди части казаков становилось раздражение: «Усталость и недовольство войной нарастали как на фронте, так и в тылу»[359]. Еще задолго до революции это послужило причиной появления случаев увиливания от воинской службы посредством симуляции болезни или осложнения от раны. По данному поводу 7 (20) марта 1916 г. начальник штаба войска Донского писал начальнику Штаба Походного атамана при его императорском величестве:

«В последнее время участились случаи прибытия на Дон из частей действующей армии нижних чинов, отправляемых полковым начальством при санитарных билетах или при записках полковых врачей в ближайшие полевые госпитали. Являясь с такими документами в Войсковой штаб, почти все эти казаки заявляют, что на Дон они прибыли ввиду непринятия их в полевые госпитали за переполнением таковых.

В большинстве случаев болезненное состояние этих казаков не вызывает необходимость эвакуации их… в глубокий тыл… почему весьма допустимо, что отсутствие законных документов основывается… на стремлении на родину с явным закононарушением.

Войсковой наказной атаман просит… не признается ли возможным преподать соответствующие указания всем начальникам отдельных частей войска Донского, находящихся в действующих армиях, для принятия мер к устранению этого зла, приобретающего в последнее время массовый характер»[360].

Иногда в казачьих частях, как правило пластунских батальонах, имели место быть и отдельные факты открытого неповиновения. Об этом свидетельствуют документы. Так, 27 (10 ноября) 1915 г. комендант Михайловской крепости города Батума В.П. Ляхов доносил Николаю II о произошедших 7-го числа волнениях среди казаков 18-го Кубанского пластунского батальона, которые, узнав о предстоящей смертной казни осужденного за членовредительство пластуна соседнего им 1-го Кубанского батальона, пошли самовольно его выручать. Офицеры смогли часть из них убедить разойтись, но некоторые из пластунов начали бунтовать, ударили помощника комендантского адъютанта и, крича «В штыки его!», «Надо перебить всех офицеров!», стреляли в воздух, после чего ушли. В итоге двадцать казаков было предано суду, приговорившему девятерых из них к смертной казни. Для снятия напряжения в батальоне председатель крепостного суда провел объяснительную беседу с пластунами, которая смогла убедить последних в необходимости данной меры наказания и ошибочности их преступных действий.

В том же году приговорили к заключению в крепости на два года казака 3-го Волгского полка Терского казачьего войска В. Чеботарева за то, что в письме к родным он написал: «Это не война, а разбойство. Эту глупость надо уничтожить… некому начать только, и мы ждем того часу, наш верх тогда будет, и все готовы бунтовать против войны, если бы, Бог дал, забунтовали, то и мир скоро был».

17 (30) мая 1916 г. отказалась идти в разведку вся разведческая команда 14-го Кубанского пластунского батальона, укомплектованного, кстати, большей частью казаками, служившими ранее в знаменитом 2-м Урупском полку Кубанского казачьего войска, который поддержал революцию 1905–1907 гг. 30 июня (13 июля) этот батальон, распропагандированный антивоенной агитацией, в полном составе игнорировал приказ о наступлении и потребовал немедленного предоставления ему отдыха. Подобные же события произошли и в соседнем с ним 16-м Кубанском пластунском батальоне. 11 (24) июля 1916 г. казаки того же 14-го Кубанского пластунского батальона в очередной раз отказались идти в наступление. 3 (16) августа 1916 г. в Батуме толпой были разгромлены лавки и магазины и избиты некоторые полицейские. Многие пластуны выражали явное одобрение по поводу произошедшего[361].

Помимо рядовых казаков дисциплинарная «расхлябанность» стала наблюдаться и у некоторой части казачьего офицерства, особенно офицеров военного времени — прапорщиков, плохо знающих, а потому не приученных строго соблюдать уставные нормы, предписания, воинскую субординацию. Более того, еще в июле 1916 г. отмечалось: «У той молодежи, что наполняет школы прапорщиков, не так-то уж развито чувство гражданского долга, которое хоть до некоторой степени смягчило бы отсутствие выученности и дисциплинированности».

Такая ситуация с офицерством случилась из-за того, что «в верхах… не отдавали себе отчета ни в возможной продолжительности войны, ни в необходимости сохранения резерва офицерского и унтер-офицерского кадра для частей, формирующихся по мобилизации, а также для пополнения убыли младшего командного состава, потери которого в процентном отношении всегда значительно превышают потери рядовой массы бойцов. Эта непредусмотрительность привела… к исходу 1916 года к полному истреблению корпуса офицеров армии, что вынудило прибегнуть к созданию того суррогата офицеров, который ни по своей подготовке, ни по воспитанию не подходил к предназначенной ему роли. Офицеры военного времени, т. е. офицеры поневоле, естественно, не могли иметь должного авторитета в глазах солдата, не имея сколько-нибудь удовлетворительных военных знаний. Многие из них вышли из среды революционно настроенной русской общественности и свою роль понимали довольно своеобразно, внедряя в головы подчиненной им массы освободительные идеи революционной догматики»[362].

Это-то и делало порой прапорщиков если не зачинщиками, то одобрителями и исполнителями непростительных для них, как для офицеров, поступков и действий, ломавших привычную боевую жизнь армии и установленный порядок. Например, Ф.И. Елисеев рассказывает случай, который произошел с ним и его друзьями в харчевне, в Кагызмане:

«Мы уже заканчивали наш ужин… когда вошли два прапорщика в черкесках. Первый из них немного походил на офицера, но второй выглядел простым казаком… Небывалый случай среди офицеров — они не отдали нам чести… Мы невольно посмотрели на них…

У первого на „газах“ черкески столбиком нашиты