Непорочные в ликовании - Станислав Шуляк

— Здравствуй, здравствуй, мастер, — отвечал он только на молчаливый поклон хмурого человека.

Потом появилась Лиза, она была сзади, но держалась вполне независимо.

Хозяин стал рассматривать вскрытые тела, особенно его заинтересовал Максим с отрезанною головою.

— А у этого где голова? — спросил он. — Что это будет?

— Всадник без головы, — подсказала Лиза.

Собеседник ее удивленно вскинул свои мохнатые брови.

— А лошадь?

— Завтра доставят с ипподрома, — отвечала Лиза.

— А у лошади голова будет?

— Конечно, — сказала Лиза.

— Завтра, — проворчал еще тот. — Все завтра!..

— Процесс небыстрый, — пояснила женщина.

Хозяин подошел к мертвому Казимиру и стал придирчиво того разглядывать.

— А это? — спросил.

— Аллегория рассудительности, — ответила Лиза.

— Вы не очень-то с вашей рассудительностью!.. — сварливо сказал Бруно Бровцын. — Мыслитель у вас получился, как будто он просто по нужде присел.

— Зато Вечная Весна получилась превосходной, — сказала Лиза. — Эротично! Стильно! Изысканно!

— Пора бы уж подновить «Весну», — сказал еще Бровцын.

— Это уже поставлено в план, — согласилась Лиза.

Хозяин обошел другие столы и стал осматривать лежащих на них. Лиза приблизилась к тому с деликатным ее пояснением.

— Социальный статус этих не столь высок, чтобы создавать из них что-то эксклюзивное. Может быть, будут просто «Граждане Кале».

— Не надо слишком увлекаться символикой, — возразил он. — Нужна правда факта, эстетика простого случайного наблюдения. Как будто мы просто вышли на улицу, вышли с закрытыми глазами, потом на секунду открыли их и снова закрыли. Что мы увидим за эту секунду, что мы запомним?

— Я поняла, — тихо сказала Лиза.

— И только когда мы освоим такого рода эстетику, тогда можно уже выходить на жанровые сцены.

— Я объясню это Антону, — еще сказала Лиза.

— Вот-вот, надо всем это объяснить и хорошенько усвоить самим.

— Все будет исполнено в точности так, — сказала Лиза.

— Вот и хорошо, — сухо говорил Хозяин и снова стремительно зашагал в сторону выхода. — Кстати, гости уже собираются на праздник, а мы еще не одеты, — бросил он еще на бегу.

Лиза и охранник шагнули за Хозяином следом. Из черного дверного проема тянуло сквозняком, влажным и болезнетворным, как будто бы поблизости начинался подземный ход, длинный и путанный.

Никитишна, бледная и напуганная, отделилась от стены. Они с Антоном переглянулись, и старуха заметила на лбу и на висках у Антона тончайшие бисеринки пота. Она, впрочем, и сама выглядела не лучше. Или даже наверняка хуже; возраст проклятый! возраст ни для кого не подарок!.. Кто в нелепом и несчастном своем недомыслии считает, что возраст — подарок? Скоты, скоты!..

30

Психологи переглянулись. Гальперин остановил фургон, была улица темная, глухая и пустынная, и оба они, не сговариваясь, вылезли из кабины. Помочились оба по разные стороны фургона, будто стеснялись друг друга, будто церемонились один перед другим, а потом уж занялись делом.

Гальперин раскрыл двери фургона, и в мутном его сумраке, в глубине, они увидели жидко блеснувшие на миг белки глаз философа.

— Выходи! — скомандовал Иванов.

Нидгу вылез из фургона и тревожно оглянулся. Впрочем, оглядывайся не оглядывайся — никого вокруг не было!..

— Ну вот мы на тебя сейчас поглядим, — весело сказал Гальперин. — За просмотр денег не берут.

Что было сказать на это? на это сказать было нечего, философ и промолчал; невзирая на его высокую вербальную одаренность, все равно промолчал. Глаза его были в беспокойстве, зрачки и ресницы его трепетали.

— Ну, давай! — сказал Иванов.

— Что? — осторожно спросил философ.

— Как что? — удивился Иванов. — Ты ведь философ?

— Философ, — обреченно согласился тот.

— Вот, — хохотнул Иванов. — Мы — психологи, ты — философ. Братья по разуму, можно сказать.

— Давай! Философствуй! — подсказал ему Гальперин.

— О чем?

— А тебе, что, обязательно нужно о чем-то? — спросил Иванов.

— Да, — сказал Нидгу. — Мне нужно превентивно отрефлектировать амплитуду и модус моего самопроизвольного дискурса.

Психологи снова переглянулись, на сей раз с некоторым неудовольствием.

— А ты понимаешь, что, может быть, со смертью своей беседуешь? — спросил Гальперин.

— Понимаю, — отвечал тот.

— И что же, выводов-то не хочешь сделать? — поинтересовался Иванов.

— Я стараюсь.

— Плохо стараешься! — прикрикнул Гальперин.

— Прошу вас: дайте мне какую-то тему, — сказал Нидгу поспешно.

— Тему? — задумался Иванов.

— А вот хоть о смерти своей можешь, — посоветовал Гальперин.

— Да, — согласился Иванов. — Это хорошая тема. Актуальная.

— Я много размышляю о смерти, — начал философ. — И даже не в том дело, что я пытаюсь осознать свое «я» — задача, строго говоря, неразрешимая, но вообще: смерть субъекта, его физическое и ментальное пресечение — есть тема, чрезвычайно актуальная в философии.

— Так, — удовлетворенно улыбаясь, закивал Гальперин.

— Нетрудно увидеть, что между физическим распадом, смертью интеллекта и кончиною духа даже не зазоры, но — пропасти, три пропасти.

— Две, — поправил Гальперин.

— Он прав: три, — поправил Иванов товарища своего.

Гальперин посчитал на пальцах и согласился.

— Можно с определенною мерой точности проследить биохимические процессы, протекающие после физической смерти тела, — продолжил меж тем философ. — Некоторое представление о жизни разума после кончины дают рассказы воскрешенных после клинической смерти. Хотя в какой мере можно доверять этим психическим феноменам — тоже еще вопрос. Но как осознать, что представляет собой после смерти чистый человеческий дух, что представляет собой чистая эмоция? Здесь-то мы вступаем не только в область неизведанного, но и принципиально неразрешимого и непознаваемого. То, что невозможно понять, возможно опоэтизировать; понятие вытесняют слова, порой не совсем адекватные, порой не слишком вменяемые… Поэзия только способствует расширению зоны небытия. Она сродни поезду, случайно затесавшемуся на станции в соответствии с прошлогодним расписанием.

Иванов заскучал, лицо его сморщилось, будто сушеная фига. Гальперин тоже пожал плечами в недоумении.

— Смерть нам дана, как нечто маячащее всегда впереди, и до тех пор, пока мы не перевалили через этот роковой хребет, смерть остается нашей, мы — собственники будущей смерти, но не способные ни прикоснуться к ней, ни потрогать ее рукой, ни взыскать с нее дивидендов. Умерший утрачивает собственность, так ее и не заполучив. Зато собственность мгновенно и безвозвратно переходит в чужие руки — близких покойника, его домочадцев, его современников.

— Слушай, что это вообще такое? — раздраженно спросил Иванов.

— Не знаю, — снова пожал плечами Гальперин.

— Если умирает знаменитость, смерть ее тут становится объектом охоты вожделеющей толпы, смерть приватизируется репортерами и газетчиками. В результате необходимая для благородной смерти тишина уходит, улетучивается, а таинство затаптывается. Смерть — важнейшая функция существа и вообще — мира, важно лишь исполнить ее с достоинством.

— На колени! — негромко вдруг сказал Иванов.

Нидгу потоптался немного на месте и опустился на колени.

— Вот, — сказал Иванов. — Тебе хорошо на коленях?

— Нехорошо, — сказал Нидгу. — Или не очень хорошо… Но если надо, я готов, конечно… — поспешно поправился он.

— Целуй руку, — сказал Гальперин и протянул философу свою ладонь тыльною стороною.

Философ, оставаясь на коленях, послушно шагнул к Гальперину, и приложился губами к его руке.

— И мою, — сказал Иванов. — Смотри не обслюнявь!..

Философ поцеловал и ему руку.

— Картина: «Философия, целующая руку Психологии», — сказал Гальперин.

— Психология, безусловно, выше, — сказал Иванов.

— В этом не может быть никаких сомнений, — подтвердил Гальперин.

— Так? — спросил Иванов философа.

— Так, — сказал он.

— А почему? — спросил Гальперин.

— Психология — наука о человеке, а человек — царь природы, — поспешно говорил философ.

— В машину! — скомандовал Иванов.

Философ, не веря своему спасению, на коленях устремился к фургону, потом неловко запрыгнул в него и затих в глубине фургона. Гальперин захлопнул за философом дверь.

— Нет, — причмокнул Иванов, когда оба они уселись в кабине. — Казимир все-таки был лучше.

— Разве чурка способен сделать хороший подарок? — только и отозвался ехидный Гальперин.

Недюжинное сословие его и оголтелое внутреннее содержание нашептывали ему его эксклюзивные риторические вопросы.