Путешествие Ханумана на Лолланд - Андрей Иванов

Но никто стрелять не стал… Вышли к реке, по пояс мокрые; остановились, потому что я стал блевать, упал на колени, не смог дальше, мои ноги скрутили судороги, я не мог сделать шагу, при этом я еще и блевал; так на коленях простоял, пока не отпустило. Потом посмотрел на медленную реку и сказал, что теперь все равно, можно реку и вплавь переходить, все равно насквозь мокрые, no fucking difference… Хануман захохотал и пошел вдоль реки. Он шел тоже, как пьяный, его ноги проваливались в грязь, его мотало из стороны в сторону. С этим тяжелым рюкзаком он шел, как космонавт или кукольная игрушка заводного космонавта, шагающего как бы по Луне.

Шли так долго. Очень тупо и безнадежно продвигались вдоль реки неизвестно куда. Было так тяжело выдергивать из грязи ноги, что даже не разговаривали. Так долго шли, что можно было десять границ пересечь. Снег перестал есть и царапать лицо; установилась странная тишь. Нашли наконец-то поле, вытоптанное, с какими-то навозными кучами, поле, полное дерьма. Решили, что мы уже в Дании. Пошли через поле, спотыкаясь о замерзшие лепешки навоза. Поднялся ветер, который толкал, отбегал, нападал снова, как пес какойто. Я сказал, что, возможно, вот на этом поле по осени можно грибки собирать.

– Да, – согласился Ханни, – если быки близко подпустят…

– А где они сейчас, Хануман, как ты думаешь?

– Черт его знает… Уж в такой холод стоят, наверное, в стойле и сено жуют…

Но оказалось, что и в такой холод в Дании, в этом замечательном «маленьком фермерском государстве», быков тоже иногда выгоняли ненадолго в поля, потому что (как мы выяснили потом) в такой холод сало быстрее превращается в мясо. Топот наступал на пятки, быки дышали в спину, как у Хемингуэя, сердце стучало еще быстрей, еще оглушительней; я не знал, что разорвется первым: мое сердце или тело, которое разорвут на части быки! Я не любил корриду, да! Не любил убийство животных, да! Но вот они, такие твари тупые, растопчут и не подумают, изорвут на части рогами, и даже не затем, чтоб съесть! Так почему ж их тогда, думалось мне, не кончать на корриде, если они такие тупые и злые? Пусть на потеху народу кончают! И саблями, и кинжалами этих тварей безмозглых! Ведь большая их часть бежала за моей спиной и даже не понимала, ни куда, ни зачем, ни за кем бежала, а просто по инерции – один побежал, а за ним второй и третий, и побежали; а может, не только по инерции, но и чтобы согреться… И когда перепрыгивал через проволоку, подумал: «Никогда не поеду в Мадрид на тот праздник! Как он у них там зовется? Когда выпускают быков на улицы и бегут, и бегут, и бегут…» И опять блевал, уже желудочным соком, а в трех метрах за проволокой стояли быки, и вонь от них шла, стояли они, твари тупые, за проволокой, которую могли бы запросто порвать, но не шли, стояли и воняли, били копытом землю; а я блевал, давился, кашлял своим желудочным соком аж до белых вспышек в глазах. Сознание закатывалось, так меня выворачивало…

Наконец под утро вышли к деревне; в первом же дворе висел флаг, датский флаг.

– Ну, что я тебе говорил! – сказал Хануман и издал свое победное «хэ-ха-хо!».

Я положил в рот последний кусочек сыра. Ханни посмотрел на меня и спросил, что это я в рот такое положил; я сказал, что так, ничего особенного, просто кусочек сыра…

Он сказал:

– Ах ты, сукин сын! Ах ты, хитрожопый сукин сын, твою мать! Я всю дорогу думал, что мне казалось, что ты там что-то тихонько жуешь, так ты и правда жевал всю дорогу сыр!

Я сказал, что это был мой сыр.

– А хлеб, который мы съели вместе, это был, наверное, общий хлеб?

Я сказал:

– Да! Ведь мы безмолвно решили, что это был общий хлеб!

– А тут ты – безмолвно – решил, что это был твой и только твой сыр! Сукин сын! Сукин сын, мать твою! – и добавил что-то на своем…

– Вот это!.. – разозлился я. – Попрошу перевести, переведи! Потому что я не потерплю вот этого! Мы же договорились, что будем говорить только на тех языках, которые оба понимаем!

– Да, но вот такого я не понимаю! У тебя был сыр! Сыр! Мать твою! И ты его съел! Один! Один!

– Ну, ты все равно не так любишь сыр…

– Что значит – «не так любишь»? Я что, люблю сыр как-то не так, как ты? Я что, его люблю как-то извращенно, что ли?

– Не так чтобы очень…

– Ах, не так чтобы очень? Сукин сын, съел сыр и мотивирует это свой сильной любовью к сыру и моим недостаточным чувством любви к сырам! Хитрожопый сукин сын! – сказал он, присовокупил оскорбительное датское слово “fedterøv”[60], добавил еще что-то на своем…

– Требую перевести!

– Пошел ты! Мы теперь в Дании! Иди куда хочешь! Нам в разные стороны! Я не хочу идти в одном направлении с человеком, с которым я делю все, все!!! А он тайком от меня жрет свой сыр, зная, какой я голодный…

– Ты лучше переносишь голод, Хануман…

– Я лучше переношу голод… Вот это аргумент! Я лучше переношу голод… я люблю сыр не так, чтобы очень, и лучше переношу голод… Я этого слышать не хочу! Так же, как и о твоей маниакальной любви к сырам! Я подлеца от всех болезней лечил! Я стирал его нижнее белье! Натирал кремами и делал массаж! Я вылечил его больные некрозные ноги индийскими травами! А он – неблагодарная скотина! Он утаил от меня сыр! В такую минуту! Когда за нами собаки, и быки, и голод, и страх, сукин сын тайком ест сыр, сукин сын! – и снова добавил что-то на своем…

– Ладно, хватит ныть! Купи себе сыр и съешь его! Или хочешь, я тебе украду чипсы?

– Нет, не чипсы! Сосиски! Укради мне сосиски! Пачку! Десять штук!

– Хорошо, сосиски… Сосиски-хуиски…

– Переведи, что ты там бубнишь под нос!

– Я сказал: да-да, сосиски, твою мать…

– В первом же магазине!

– Хорошо, в первом же…

– Чтоб тебя сцапали…

– Да пошел ты…

Мы зашли в суперспар; он купил чупа-чупс, более смешного предмета для отвода глаз он выбрать не мог; он был самый дешевый, самый скользкий для отвода глаз, самый ничтожный. И самый быстро покупаемый; у меня не было почти ни секунды, но я все же успел взять сосиски! Мы отошли в сторонку, встали в тихом месте, никто нас видеть не мог, выглянуло солнце, как слепое око, просто бельмо в глазу неба; у меня засосало в желудке, когда Хануман зубами хищно порвал обертку пачки и достал первую…

– Ты что, теперь все десять сожрешь один?

– Да, один! Ты же съел сыр один!

– Слушай, сыра был вот такой кусочек, а тут десять сосисок! И тогда мы были не так голодны, как теперь! Сколько времени прошло! Может, одну хотя бы оставишь?

– Нет! Не оставлю! Ни одной! Это тебе будет урок!

– Ладно, жри свои сосиски, проклятый ублюдок…

– А ты, ты соси свой чупа-чупс! Хэ-ха-хо!!!

Мы сбились с пути, когда искали автобусную остановку; долго плутали и вышли к середине дня к другой деревне – несколько ферм, разбросанных по холмам, бензоколонка и площадка для петанка, над которой висел немецкий флаг…

– Драть их! – взвинтился Хануман. Он даже подпрыгнул на месте. Топнул обеими ногами и взмахнул руками, как недоразвитыми крылышками:

– Hy ты глянь! Что это такое за драть твою мать! Мы что, опять в Германии? Драть их, сукины дети! Ну и куда теперь?

– Надо побыстрее убираться, смотри, мужик какой-то в садик вышел, смотрит, пошли, Ханни, пошли… У каждого есть телефон…

Мы шли еще пару часов и вышли к другой деревне – с датским флагом.

– Ну, все в порядке, – сказал Хануман, остыв. – Я же говорил, что со мной не пропадешь!

Но через час история повторилась: мы вошли в деревню с немецким флагом; это был какой-то картографический парадокс – настоящий лабиринт!

– Может, они вешают флаги по национальной принадлежности? Может, просто в том доме немец живет, но живет он на датской земле, а?

– Да черт их знает, нахуевертили, черт ногу сломит!

– Они эту землю, наверное, раз триста проигрывали и выигрывали друг у друга в карты! – выдвинул предположение Хануман.

– Ara, точно… Потому и флажки понатыкали то те, то эти… Давай идти дальше, как грузины шли, топай вперед, Земля круглая…

Еще две деревни с датскими флагами. Небо успело снова потемнеть. С трудом видно было, куда бредешь. Призраками вышли к дороге со знаком какого-то городка в тридцати километрах, в названии различили датский диакритический знак – “å”, и отлегло…

– Мы дома, – сказал Ханни; мы спокойно пошли вдоль дороги.

Я шел за ним и снова закипал. Меня взбесили его слова. «Мы дома». Что значит «дома», черт подери! Какой к черту «дома»?! «Дома» говорят грузины, когда героин разбежался по венам, вот тогда они цедят сквозь гнилые зубы: «до-о-ома…».

Я не видел ровным счетом никакого смысла ни в его словах, ни в нашем путешествии в Германию. Меня Ханни взбесил это фразой. Еще бы сказал: Alamo… Вообще! Бестолочь! Во всем не было никакого толку. Я завелся, и с места в карьер:

– Что ты имеешь в виду? Почему это мы дома? Почему Дания для нас дом? Зачем мы не остались в Германии? Мы могли бы жить в квартире этого афганца! Он же предложил нам и работу, и крышу! Сам он там не живет; мы бы жили там, в его квартире, работали бы в индийском ресторане, жрали бы бесплатно то, что урезали бы себе в рот от блюд, подаваемых на стол, пили бы дешевое пиво! На кой хер нам Дания нужна? Зачем тебе Дания?