Путешествие Ханумана на Лолланд - Андрей Иванов

Мы подготовили Потапова и Дурачкова и комнату для продажи техники. Комната была набита нерабочими видаками, всякими магнитофонами, сиди-проигрывателями и прочей фигней – одним словом, хламом, за большей частью которого не потребовалось даже ходить на свалку, потому что у Потапова и вокруг кемпа этого дерьма хватало в избытке. Мы решили начать осторожно; показали негру видик; продемонстрировали, что он работает; добавили: но вот вид у него неважный; установили цену, невысокую для начала, и он взял один. Мы сказали, что если он возьмет сразу партию, то мы сделаем скидку, и таким образом продали ему еще четыре нерабочих, убедив его лжедемонстрацией: делали вид, что подсоединяем к телевизору видео, а на самом деле за ширмой сидел Дурачков и включал синхронно с нашими действиями видик, который был действительно подсоединен к телевизору. Выглядело так, будто все видео работали! Мы были так довольны, что даже помогли ему отвезти их в порт. При всем при этом мы его постоянно держали в состоянии опьянения, подпаивая его дешевым пивом. Он был доволен, он сказал, что купит еще несколько видео, может быть, какую-нибудь игру, но вот компьютер было бы здорово, май фрэнд… Мы пообещали достать все, что нужно. Потапов с Дурачковым отправились на свалку тем же вечером; мы с Хануманом засели выпить.

На следующий день все повторилось; весь видеофарс от начала до конца! Потом он решил разнообразить ассортимент и купить много всякой всячины, но подешевле; он постоянно занижал цену. Например, его интересовали утюги, миксеры, плойки, фены – вещи, в общем-то, на мой взгляд, бессмысленные, для африканцев ненужные, но почему-то именно эти вещи он намеревался продать за космические деньги. Потому что в его деревне (слова повторялись много раз – в моей деревне) женщины не могли жить без чего-то такого, что придавало им чувство того, что они настоящие женщины, то есть почти белые, или как белые, и у них есть и фен, и плойка, и утюг; и купить это все у нас он хотел по самой смешной цене! Мы продали ему такой фигни просто бездну! А заодно и кассеты, и в таком количестве, что не было места в машине! Пришлось ездить два раза, за что Потапов накинул двадцатку. В какой-то момент я подумал о том, а хватит ли на корабле в контейнерах места, ведь они же везут покрышки! Контейнеры покрышек!!!

Амбруаз говорил, что он – мастер, он в деревне и электрик, и он же слесарь, и токарь, и пекарь и так далее; поэтому ему нужны паяльники, напильники, инструменты для работы по дереву и всякие прочие такие штуки; и все это он хотел получить бесплатно, как бы в довесок, «гратис»! Он постоянно говорил: «Анд дис, май фрэнд, ай тэйк гратис! Фри, май фрэнд, абсолюмон фри!»[54]

Как-то он увидел у Михаила, который чинил машину, пояс с карманчиками для инструментов, и у него затряслись руки: «Мне тоже нужен такой пояс! Мне нужен такой пояс!» Ему нужен был такой пояс, потому что ему надо было ходить по своей деревне с таким поясом, полным гаечных ключей, отверток и кусачек, чтобы на всех производить впечатление!!! Да, если б у него был такой пояс, вот тогда его жена гордилась бы им: «О! Мой муж настоящий специалист! Настоящий мастер!!!»

Как-то он взболтнул, что у них в деревне никто не пользуется телефонами; у всех зато есть факсы. Они шлют друг другу факсы. В деревне сто человек, и все шлют друг другу факсы. С утра до вечера они просиживают в домах в подвешенном состоянии и ждут, когда захрюкает факс от соседа, до которого можно докричаться! Я представлял, как он срывается из гамака, нервно принимает факс, потом быстро отвечает и снова прыгает в гамак, смотрит в потолок, чешется и облизывается. Хануман сказал мне, чтоб я убедил негра купить телефоны, причем не настоящие, не мобильные, а радиотелефоны; их у нас было много, они были похожи на рации.

– Конечно, там у них в деревне они будут совершенно бессмысленны, у них, вероятнее всего, нет даже телефонной станции поблизости! Но если продемонстрировать, как работает рация, и под этим видом пихнуть с десятка два похожих на рацию телефонов, почему бы нет? Убеди его в том, что он у себя в деревне может сделать телефонную революцию! Они будут звонить друг другу по рации! Они будут охотиться в лесах на обезьян и звонить женам, чтоб разогревали обед!

И негр купил огромное количество совершенно нерабочих бессмысленных телефонов и был очень доволен.

Он все больше и больше хотел получить чего-нибудь гратис, и все больше и больше успевал влить в себя пива; потом ему, видимо, опротивел датский эль и он заикнулся, что неплохо было бы выпить по-русски, чего-нибудь вроде водки, «э май фрэнд ком он ээ!»[55]. Он был мне настолько противен, что у меня не было ни капельки жалости, никакого движения в области предполагаемой совести, мне было даже приятно дурить башку этому идиоту.

Однажды он приехал на велосипеде и стал нервно говорить о том, что вот столько времени он был в море, в плавании, вдали от своей деревни, и что самое интересное, вдали от своей жены, и нет ли тут какой-нибудь фамм, чтобы неплохо провести время, э-э-э… Я сразу же сказал, что это можно устроить, но только это будет стоить минимум сто крон, потому что, во-первых, женщина будет белой, настоящая датчанка; во-вторых, втрое больше его, и если он хоть что-нибудь понимает в женщинах, он должен ценить красоту предоставленного ему случая вкусить плод любви с датской женщиной таких невероятных размеров! Он моментально запах потом, казалось, выделившимся во всех потовых железах его истомившегося из любви тела.

У нас была одна отвратительная баба действительно непомерно огромных размеров. Она была похотливая до безобразия; она вообще потеряла человеческий облик, потому что искала удовлетворения с кем угодно и в неограниченном количестве.

Первый раз, говорили, ее подцепил и поимел какойто тамилец, возможно, даже наш, он ее быстро бросил, а так как, видимо, никто из местных не хотел с ней ничего общего иметь, после того как ее видели с тамильцем (а может, просто вообще и без этого никто ничего не хотел с ней иметь, потому как все-таки безобразна была она до ужаса), то она стала все время ходить в лагерь и спать с кем попало.

У нее были длинные свалявшиеся волосы, длинные, как гигантские водоросли или как куски пакли; маленький низкий лоб с двумя сильно развитыми надбровными дугами; выпученные жабьи глаза, но тонкие выщипанные брови; маленький курносый нос, вздернутый, как у смерти; невероятно тонкие губы, и при улыбке (а улыбалась она всем постоянно и как бы украдкой, как бы давая понять, что она не против) обширно обнажались десны и зубы… Ох! Что за зубы то были! Просто покосившаяся изгородь, собранная из кольев! Да, колья! Колья, а не зубы! А на подбородке, который казался каким-то недоразвитым, была ямочка, а под ней сразу же начинался второй подбородок. Сама она была жирная, просто невероятно жирная; она ходила с трудом, ноги у нее были отвратительные, короткие, но ступни длинные! Я часто видел ее крадущейся вдоль кромки футбольного поля. Это ее делало датчанкой, делало ее исключительной. Потому что всем обитателям кемпа запрещалось ходить через поле, потому что уже и так вытоптали тропу, а поле было настоящее, на нем играли матчи пятой или бог весть какой лиги, а азулянты шли через него, потому что заборов не было. Стали строить забор; сперва повесили табличку, по-английски написав «не ходить!», но на это не обратили внимания и шли; потом натянули проволоку; азулянты потрогали рукой – тока нет, и пошли снова. Теперь ставили забор, натягивали сетку-клетку, но азулянт шел, каждый день срезая!

Мне было непонятно: зачем? Куда они торопились? Зачем спешили? Зачем срезали? Ведь на работу им было не надо! Они ходили в магазин, в который опоздать было невозможно!

Она кралась вдоль кромки поля, эта жирная блядь, шла воровато, виновато, шла с каким-то выражением смутного осознания своей порочности на лице, но она проходила вдоль поля, она не шла по полю, потому что было запрещено! И она не нарушала! И это ее делало датчанкой! Она подкрадывалась к кемпу, она стояла там, в нескольких шагах от негритянского билдинга, посматривала сквозь окна в кухню, где сидели здоровенные нигерийцы, а потом входила; и вот уже сидела на коленях у Дональда и гладила его по плечам, трогала грудь… В другой раз она оказывалась в комнате с курдами или сомалийцами; она готова была отдаться каждому, просто так; она была ненасытна, она бы жила тут, если б ее не выгоняли, использовав как резиновую куклу.

И вот я решил продать ее нашему клиенту… Я встретил Гитте в поле, она стояла и курила. Когда она заметила, что я иду в ее направлении, она наклонила голову и оскалилась. Я спросил, что здесь в поле делает такая симпатичная девушка, как она, и не хотела бы она зайти к нам на рюмочку водки; она пошла за мной, как какой-то тапир или корова. Мы выгнали Непалино, погнали его за вином в город, сказали, что сдачу может оставить себе, раньше чем через час чтоб не возвращался! Сами встали за дверью слушать, как негр пыхтит. Но крики Гитте заглушали пыхтение Амбруаза. Хануман хихикал и говорил, что его больше всего смешит в этой ситуации то, что Гитте даже не подозревала о том, что ее драли за деньги! Он это повторил несколько раз, закатывая глаза от счастья: