Гоголиана. Писатель и Пространство - Отрошенко Владислав Олегович

гонит тебя в пропасть моих ямбов?

Что за бог – тебе плохой советчик —

на шальной раздор со мной толкает?

Хочешь ты стать притчей во языцех?

Славным жаждешь быть любой ценою?

Будешь! Удостоишься навеки этой кары,

коль мою любовь любить ты вздумал.

Так была написана песнь сороковая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» – бесценное сокровище мира.

Puella defututa[24]

У Катулла всегда гулял ветер в кармане, хоть батюшка и присылал ему из Вероны копеечку. Пришлет ему, к примеру, десять тысяч сестерциев сегодня, а назавтра у Катулла уже нет ничего. Другой бы огорчился – поэт только рад. Выскочит из дома босой, отнимет костыль у какого-нибудь калеки и бежит по улице вихрем.

– Нищий я, – кричит, – обездоленный! Подайте на девку! Девку не на что купить!

Всадник Марк Целий в таких случаях не оставлял друга. Бежал следом и спрашивал у прохожих:

– Ecquis ei unam libellam dedit?[25]

Никто не давал, конечно. Наоборот, побыстрее сворачивали в какой-нибудь переулок. Или притворялись кривыми – мол, сами живем подаянием.

– Эх, вы! – корил Целий римлян за черствость и летел дальше.

Если же находился такой человек, который даже и костыль свой не отдавал Катуллу, принимаясь с ним злобно скандалить, то Целий не прощал такую дерзость. Ударит упрямца по голове и скажет: «Ты кому, собака, перечишь?! Ты первому поэту Рима перечишь!» А потом отберет у него костыль и протянет Катуллу со словами: «Беги, душа любезная! Я за тобой!»

Однажды друзья мчались по городу. Катулл выкрикивал:

– Пожертвуйте на жалкую потаскушку с улицы Субура!

Целий следовал за ним, сжимая кулаки, чтоб ударить на ходу любого жадного прохожего.

И вот подвернулся им один пожилой писарь, который много лет служил в Азии и недавно возвратился в Рим к старшей дочке. Он смело шел им навстречу – не притворялся убогим, никуда не прятался, потому что был человеком милосердным – обиженного не привык обходить стороной. Он сам остановил Катулла и спросил:

– А сколько же тебе нужно, сердечный?

– Десять тысяч сестерциев, – объявил Катулл, не раздумывая.

– Вот так раз, – изумился писарь, – а я думал дать тебе один.

Едва только он произнес эти слова, как на него налетел Марк Целий:

– Да как ты смеешь пререкаться с поэтом! Негодяй! Старый пес!

Вспыхнул скандал. Собралась толпа; явился зять писаря, прибежали внуки, дочка. Затеялась драка.

После драки – суд.

Зять писаря оказался богатым откупщиком. За него – наилучшие адвокаты. У Целия тоже адвокаты отменные. И с той стороны блестящие речи. И с этой. И у тех покровители в Сенате. И у этих. Ни одна сторона не может взять верх. Дело запуталось ужасно. Разбирались четыре месяца. Наконец, постановили так.

Мол, пусть Катулл, из-за ветреных слов которого нагромоздилось дело, выйдет завтра чуть свет на улицу Субура – как будто нечаянно, – и если первая девка, какая ему там встретится, запросит с него десять тысяч сестерциев, то взыскать таковую сумму с писаря и его зятя в пользу Катулла и Целия. Если же девка запросит меньшую цену, то взыскать десять тысяч с Катулла и Целия в пользу писаря и его зятя.

– Macte![26] – прокричал Целий на весь Форум. Тут же призвал своих рабов с носилками – сам сел в какие похуже, Катулла усадил в прекрасные, – и покатили друзья в кабачок пировать.

И пока пировали, Целий все повторял, кивая в сторону Форума:

– Вот и славно!

А что – «славно», не объяснял Катуллу, которому с каждым глотком вина становилось на душе все тяжелее и тяжелее, потому что он знал, что нельзя отыскать на улице Субура такой девки, чтоб запросила хотя бы двадцать сестерциев. И только к вечеру Целий все объяснил.

– Вот сейчас, – говорит, – мой милый Катулл, выпьем по последней чарочке – ты поедешь домой, а я в квартал Субура. Найду там самую умную и красивую шлюху, подкуплю ее, дьяволицу, чтоб она тебе завтра без запинки брякнула: «Десять тысяч!» Проучим паршивого писаря с подлым зятем и претора с судьями – чтоб не умничали!

Дома Катулл повеселел. Лежит на кушетке – мечтает, книги читает. Ждет друга с известиями.

Целий явился во вторую ночную стражу – усталый, запыленный, – выпил воды, отдышался и говорит:

– Ну, брат Катулл, все устроил! Девку зовут Амеана. Красивая! Жалуется, кокетка, что нос чуть великоват, а сама с бронзовым зеркальцем не расстается – то и дело любуется собой. Ремесло свое хочет забросить, потому что завелся у нее дружок – Мамурра родом из города Формии. Заведует в войске Цезаря строительством и провиантом. Немножко ворует, немножко жульничает, но человек порядочный… Да тебе все это и не нужно знать, мой драгоценный Катулл. Девка куплена! Тебе нужно только сделать вид, будто это обычное дело, что субурская потаскушка просит десять тысяч.

– Конечно, – молвил Катулл. И снова принялся мечтать о чем-то.

Что с ним случилось, когда рано утром за ним приехали на конях обвинители, свидетели, защитники, судьи, Целий, претор, писарь с зятем, – то ли Катулл переводил всю ночь греческую оду, то ли носились в его голове до рассвета фантазии, – никто не знает. Но только выглядел он так, будто не мог понять, зачем его усадили в крытую повозку; зачем привезли – ни свет ни заря – в квартал Субура; зачем выпустили на улицу; зачем сказали: «Иди!»; зачем попрятались по закоулкам…

Катулл пошел.

Он шел медленно, заложив руки за спину и глядя себе под ноги. Продолжал, как видно, думать о чем-то – чего не додумал дома. Даже голову не сразу поднял, когда перед ним очутилась девушка и громко сказала:

– Эй, красавчик! Плати десять тысяч сестерциев и пойдем со мной!

– Что?.. Что такое?.. – рассеянно отозвался Катулл.

Девушка смутилась:

– Я Амеана… Десять тысяч… Прошу десять тысяч…

Тут только Катулл очнулся.

– Что?! Что?! – воскликнул он так грозно, что девушка в испуге попятилась к дому, из которого вышла.

Катулл же остался стоять на месте. Он весь задрожал, будто от лютой стужи. Потом вдруг запрокинул голову, прикрыл глаза. И полетели по всем переулкам квартала, разрушая утреннюю тишину, слова поэта, подхваченные эхом:

Ameana puella defututa

tota milia me decem poposcit,

ista turpiculo puella naso,

decoctoris amica Formiani.

Propinqui, quibus est puella curae,

amicos medicosque convocate:

non est sana puella, nec rogare

qualis sit solet aes imaginosum.

Амеана, изъебанная девка,

десять тысяч разом с меня просит,

да, та девка с безобразным носом,

жулика формийского подружка.

Родичи, какие за нее в ответе,

и друзей и лекарей зовите:

помешалась девка, и себя к тому же

в бронзе отражающей не видит.

Так была написана песнь сорок первая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» – бесценное сокровище мира.

Novem[27]

Катулл любил думать. Чуть что – ляжет на спину посреди улицы, подсунет ладони под затылок – локти вверх торчат – и принимается думать.