Русскоговорящий - Денис Гуцко

— Это моё, Митя, — отвечала она. — А с каких пор оно тебе стало чужим? Не знаю…

Но отгородиться, заявить о полной независимости Митя не мог. Он ведь и сам был человек оттуда. Он не смог бы жить независимо. Отгороженно. Ему не меньше, чем матери был непонятен здешний вариант, когда семья — муж, жена и дети, а все остальные — по ту сторону. И нет рядом двоюродных и троюродных, нет уютной суеты, шума голосов, подтверждающих ежеминутно: ты не одинок. Нет тыла, нет флангов. Есть союзники, но как можно быть уверенным в людях, которых видишь так редко… Ты один на один с миром. Случись что — побежишь с сумасшедшими глазами искать помощи. Просить помощи. Никто ведь не обязан помогать. Да, Митя тоже чувствовал себя неуверенно в таком мире, но в отличие от матери не собирался его переделывать.

Митя начинал волноваться. Через два часа была назначена встреча с Сергеем Фёдоровичем. Он понимал, что мама примчалась оттого, что волнуется ещё больше, просто не смогла усидеть на месте. Но лучше бы ему сейчас не смотреть, как она курит одну за одной, отвернувшись к окну.

— Мить, ты не собираешься жениться?

Он пошёл гладить брюки.

Светлана Ивановна вымыла оставшуюся после ужина посуду и ушла. Сразу следом за ней вышел и Митя.

В окне автобуса плывущие мимо дома смешивались с его отражением, взгляд то подплывал вплотную, живо смотрел из пустоты, то гас под серыми прямоугольниками улицы, и снова шли друг за другом то кирпичные тяжёлые стены, то лёгкие блестящие витрины.

Итак, Митя решился. Чего уж ломаться! После того, как твой паспорт швыряет через стол вчерашняя двоечница в пронзительном макияже, можно идти на поклон к любому Сергей-Фёдорычу. В «Интурист» к Олегу Митя решил не ходить.

Тогда на улице, после короткого разговора, всё виделось иначе. Если бы сразу, по горячему. Но прошло время, он остыл, уполз в свою норку. Выбираться на свет божий, вспоминать язык, интонации общения с бывшими однокурсниками… а вдруг Олега потянет поговорить о прошлом? Митя выбрал Сергей-Фёдорыча. Пять минут унижения, и никаких бесед о прошлом. И потом, пришлось бы отвечать на неизбежный вопрос, как сам он устроился в этой жизни. «— Охранником», — он постарался бы, как обычно, придать голосу мускулистой солидности. Будто это мечта любого мужчины, после тридцати работать охранником.

В девяносто третьем, на церемонии вручения дипломов, Трифонов, куратор группы экологии и прикладной геохимии говорил, разбрасывая руки от края до края трибуны: «Ваши дипломы — ваш счёт в швейцарском банке», — но в каком именно, не сказал. Митя оставался в аспирантуре, ему предстояло поработать в НИИ Физики и органической химии, в проекте, получившем некий западный грант, защитить докторскую, и, видимо, сразу после этого обналичить свой швейцарский счёт. Этими радужными планами он делился с Мариной. Марина ерошила ему волосы и называла мистером Нобелем. А Ваня смеялся в своей кроватке и, повторяя за мамой, ерошил свои соломенные вихры.

Но работа над проектом, получившим западный грант, оказалась несколько не тем, на что настраивался Митя. На пустыре возле НИИ ФОХ располагалось лежбище бомжей. Все бомжи города ночевали здесь. Под стенами института, совсем близко к поверхности, проходили трубы теплопровода, и бомжи располагались тесными рядами на старых матрасах и одеялах, уложенных на чёрную полосу сухой дымящейся земли. Говорили, что милиция заключила с бомжами негласное соглашение: им разрешено ночевать только здесь, в других местах их отлавливают и жестоко наказывают. Каждое утро Митя пробирался через зловонную колонию, вдоль грядок землистых людей и приходил в нетопленную комнату, в которой стоял спектрометр и школьные парты, заваленные сохнущими пробами и бумагами. Под партами катались пустые бутылки. Руководитель проекта, когда появлялся в институте, ходил в солдатском бушлате и валенках. Спектрометром заведовала лаборант Надя, тридцати шести лет от роду, бездетная и незамужняя. Каждое утро она обжигала Митю перегаром и половой паникой в мутных вопиющих зрачках. Митя пугался этого сигнала неодушевлённой доступности, исходившего от Нади. Она была как вещь на полке, которую можно взять, не глядя протянув к ней руку. Потом перестали платить то, что называлось стипендией. Потом сломался спектрометр. Потом Надю изнасиловали бомжи. Руководитель проекта в институте почти не появлялся.

Мама к тому времени от них съехала. Их отделившаяся семья дрейфовала от понедельника к воскресенью, от стипендии к стипендии. Дни, придавленные нищетой, были бессмысленно похожи друг на друга, и лишь один-единственный день вцепился в память намертво, как клещ.

…Дверь открылась и вошла Марина — в первый миг неузнанная, пугающая глаз: Марина была блондинкой.

— Ура! — крикнул Ваня, бросаясь к изменившейся матери и оглядывая её с ног до головы, словно с цветом волос в ней должно было измениться и всё остальное.

Но Митя сказал:

— Я не дочитал!

И Ваня понурый вернулся на диван. Митя читал сыну «Сказку о царе Салтане».

Марина вернулась рано. Обычно она проводила на рынке целый день до обеда. Никто не покупал её вязаный костюм. Митя предлагал ей не мучаться и носить уже самой. Но сегодня она вернулась с пустыми руками. Костюм купили. Марина разулась, босиком прошла через комнату. Её босая походка интимна, она ступает очень чувственно. Ласково как-то ступает. Трогает ступнями пол. Никогда не скажешь, глядя на неё, втыкающую строго по линейке каблуки в асфальт, что она может вот так. Но она состоит из неожиданностей.

В коридоре закурили. Так уж она расположена, общага номер два, что все запахи покидают её через крайнюю угловую комнату. От такой беззащитности перед запахами и звуками начинает казаться, что живёшь без стен, в клетке на жёрдочке.

Митя читал и чувствовал, что Ваня не слушает, но продолжал читать. Надеялся привлечь его внимание, читал громче. Потому что это очень важно. Потому что сначала Пушкин, потом всё остальное. Так он говорил. И чем больше колючих взрослых вопросов задавал Ваня, тем чаще он читал ему Пушкина. Он читал и сбивался. Марина стояла у окна, скрестив руки, и смотрела на него. Смотрела прямо на него. Наверное, так смотрят после многолетней разлуки или на фотографии в кабинете следователя, умудряясь смотреть издалека, когда стоят в нескольких метрах. На столе — он заметил не сразу — лежала пачка денег. Митя лишь чуть-чуть отрывал глаза от книги — но дальше пришлось бы встретить её взгляд, и ему становилось не по себе. Сбивался, возвращался назад, упрямо читал строку за строкой.

Сняв часы, Марина аккуратно, чтобы не стукнуть, положила их на стол. Но звук всё равно получился очень веский и жёсткий. Полтора месяца все выходные она провела на рынке. Задерживали стипендию. Зарплаты по лабораториям выплатили только наполовину. Брать у свекрови Марина отказывалась категорически. Но когда нечем стало кормить Ваню, Светлана Ивановна стала привозить им продукты. То, что могла купить. Львиная доля заработанного шваброй уходила на оплату флигеля, который она снимала. Чтобы принести им кусок мяса, она должна была неделю сидеть на ненавистной овсянке. Марина брала продукты, опустив глаза:

— Спасибо, Светлана Ивановна, обязательно вернём, — она записывала стоимость каждого продукта в столбик на специальном листке.

К тому времени они практически не общались, и Светлана Ивановна встречала слова невестки трагическим молчанием.

Митя ненавидел эту обрушившуюся на них новую жизнь, в которой нужно было столь пристально думать о деньгах. То есть не вообще, а непрерывно, как думают о неизлечимой болезни. Деньги были везде. Облака принимали окраску денег, в их изгибах легко угадывались рублёвые и долларовые узоры. Деньги. Бабки. Лаве. Капуста. Капусту снимали, рубили капусту. Деньги проступали сквозь асфальт, но нет — их нельзя было взять. Только смотреть. Как на камни подо льдом. Другие это умели — взять. Умел Валера с третьего этажа. Бывший Валерий Петрович. Его давно должны выгнать, он второй год не появляется на кафедре. Как-то улаживает с директором студгородка. Возит шмотки и ковры. Сам про себя он говорит: «Да, я спекулянт, я корсар, я готов пойти на всё, чтобы выбиться в люди».

До этого Митя видел спекулянтку только раз, в Тбилиси. Ему было лет пятнадцать, наверное. Мама взяла его с собой. Нужно было купить подарок её сотруднице, у которой родился ребёнок. Дом был на площади Ленина. Они вошли в арку возле универсама. Спешили. Нужно было успеть до часу. Впускали каждые полчаса. Из арки они прошли в какую-то дверцу, в тёмный предбанник, где в тишине стояли молчаливые люди, старавшиеся дышать тихо и не шуршать одеждой. Ровно в час в дверь шумно, так, что её бойкий разговор с кем-то, остающимся наружи, был слышен ещё издалека, вошла молодая грузинка в халате. Замолчав, она улыбнулась сама себе, и улыбка так и осталась на её лице. В её позе с изломом бедра под блестящим шёлком, в жестах рук, будто любующихся собой, чувствовалось, насколько она превосходит каждого, пришедшего сюда. Она открыла ещё одну, железную, дверь в глубокой нише, и вошла туда. Следом за ней гуськом потянулись ожидавшие. За железной дверью оказался склад. На полках лежал товар. Люди подходили, предварительно выцелив что-нибудь издалека, осторожно брали вещь. «— Сколько?». Она присматривалась к тому, что ей показывали, поднимала глаза, считала вполголоса, с каким-то весёлым бесстыдством в открытую складывая и умножая цифры, и называла цену.