Бездна - Алексей Ефимов

Ольга завела машину и, пока грелся двигатель, позвонила Геннадию.

– Я тебя очень внимательно слушаю, Ольга Владимировна.

– У тебя есть дома что-нибудь сладкое?

– «Линдт» и «Рафаэлло». Я подготовился.

– Здорово!

– По коням!

Их ждали улицы города, пульсация желтого на перекрестках, свобода движения – и уже через какие-то пять минут они подъехали к его дому.

Двенадцатиэтажный холодный красавец, с темными глазницами окон, видел сверху, как две машины, черная и белая, въехали на освещенную территорию за шлагбаумом, как подъехали к воротам подземного гаража, как к ним подошел охранник; как они въехали внутрь, – дом видел все это и был бесстрастен: не было ему дела до этих мелких людишек, думающих, что они что-то значат, каждый в отдельности.

Но когда через час белая машина выехала за ворота, он уже не был так равнодушен. Он кое-что знал. Он кое-что видел. Эта женщина на белой машине – она ведь вернется сюда? Ей было здесь хорошо. Зачем она уезжает?

Странные люди.

Глава 8

– Здравствуйте, Сергей Иванович. Как поживаете?

Пока они жали друг другу руки, директор очень внимательно, лучше сказать – пристально, всматривался в Грачева. Что-то Сергей Иванович неважно выглядит в последнее время.

– Здравствуйте. В целом неплохо. Правда, однообразно.

Казаков вздохнул.

– Суета сует… У меня, кстати, есть для вас маленькая приятная новость.

– К нам едет ревизор?

– Упаси Господи! Нет. Нам выделили средства на приобретение учебно-методической литературы. Нужно подумать, чего брать и сколько, так что сегодня-завтра жду предложения. Гуманитарным предметам в этот раз будет особое внимание, поэтому подумайте, пожалуйста, и несите заявку. Только учитывайте, что речь идет не о миллионе долларов от Рокфеллера.

– На что рассчитывать?

– Скажем… на пару тысяч.

– Щедрость бюджета неслыханная. Как думаете, влезут ли книги в нашу библиотеку?

– Сергей Иванович, надо уметь радоваться тому, что есть, правда?

– Да. Я и радуюсь.

Прозвенел звонок на урок.

Его ждал 9-й « Б», самый нелюбимый его класс. Ему не хотелось вести урок, который никому не был нужен. Ночью он опять плохо спал, просто ужасно спал, а как только проснулся от резкого звука будильника, первая мысль была об этом уроке. Спрятавшись в бессознательном, она выскочила оттуда мгновенно.

Доброе утро.

Он кое-как встал. Сбрасывая лохмотья сна, он пошел в ванную комнату. Отсюда он каждый день начинает свой путь по кругу сансары. Выбора у него нет, он не способен вырваться из этого круга. Он не Будда.

Двадцатое мая две тысячи второго года.

Понедельник.

В самом разгаре весна. Сколько их еще будет? Двадцать? Тридцать? Сорок? Имеет ли это значение?

Вот и твой класс.

Добро пожаловать на Голгофу, здесь твой учительский крест.

– Доброе утро, – он поздоровался.

«Какое же оно доброе»? – подумал он тут же.

В ответ он услышал несколько здрасте, с первых рядов, и вдруг стало тихо. Это была ненормальная тишина для хулиганистого 9-го « Б», где детки пубертатного возраста что только не вытворяют, подпитываемые термоядерными гормональными взрывами.

Что-то здесь не так.

Он подошел к столу.

Широким прозрачным скотчем к нему приклеена глянцевая страница из порножурнала.

Женщина сидит на партнере в позе наездницы, спиной к зрителю, ее длинные волосы рассыпались по плечам, а он крепко держит ее за гладкие сочные ягодицы.

На ягодицах сделаны надписи гелевой ручкой.

«Beethoven forever!» – слева.

«Fuck off Pushkin!» – справа.

Поставив портфель на стол рядом с фото, он поднял взгляд и обвел им притихший класс.

– Кто автор?

Вглядываясь в лица, переходя от одного к другому, задерживаясь на некоторых из них, он искал автора на галерке.

Уткнув глаза в парты, там все как один делали вид, что чем-то заняты. Они не поднимали вихрастые головы, а сами-то внимательно слушали. Если даже не ты, то вдруг на тебя подумают? Есть беспроигрышное (и безвыигрышное) правило, которому многие следуют всю свою жизнь: не высовывайся. Плюс действует логика страуса: если я не вижу, то и меня не видят.

Не спуская взгляда с галерки, он пошел прямо туда.

В тишине было слышно, как поскрипывают половицы под его туфлями, он взглядом-рентгеном просвечивал лица и даже затылки и чувствовал, как растет напряжение на галерке. Нервы натягиваются струнками.

– Гениальный художник не призна е т свое творчество? – спросил он у последнего ряда. – Струсил?

В классе хихикнули. На галерке – ни звука.

– Давайте будем смеяться вместе, – он улыбнулся иезуитской улыбкой. – Ринат, где ты покупаешь гелевые ручки? Я тоже хочу такую.

Он смотрел в упор на коротко стриженного щуплого мальчика.

Под его взглядом тот съежился, залился краской и еще ниже пригнул голову. Черная гелевая ручка лежала рядом на парте.

– Ты не мог бы всем показать, что у тебя там, в пакете? – Инквизитор был мягок со своей жертвой, он улыбался прежней улыбкой.

Ренат предпринял отчаянную попытку вырваться.

– А че на меня-то сразу? – глухо буркнул он, вскинув взгляд, где юная наглость смешивалась с испугом. – У Светки тоже вон гелевая – и че? Я-то че?

– Как насчет почерковедческой экспертизы?

– Пожалуйста! – Ринат снова уткнул взгляд в парту. – Не мой там почерк!

Сергей Иванович был сама вежливость.

– А чей в таком случае? И почему бы тебе не показать нам, что у тебя в пакете? – он настойчиво повторил вопрос. – Вас это тоже касается, – прибавил он, глянув на троечников за соседней партой.

– Где это написано, что мы должны вам показывать? – Коля Кругленький, в меру упитанный парень, внешность которого полностью соответствовала его фамилии, работал на публику. – Это, между прочим, частная собственность. Неприкосновенная!

Отец Кругленького раньше был прокурором, позже стал адвокатом, и его отпрыск-оболтус, готовясь продолжить его дело, пользовался своими недюжинными познаниями в области права.

– Да! Где сказано? – друг Кругленького, Миша Прохоров, тоже взъерошился.

Окинув взглядом троицу, учитель сказал:

– Пора бы знакомиться с настоящими девушками, а вы все картинки рассматриваете.

Это было жестко. Непедагогично.

В классе в открытую засмеялись, заулыбались.

Насупившаяся троица бросала по сторонам злобные взгляды, в поисках тех, с кем следовало сквитаться после урока.

Сергей Иванович сделал контрольный выстрел: он вернулся к столу, отклеил с него фото и бросил его перед Сильченко:

– Не буду лишать тебя удовольствия.

Вокруг снова прыснули, еще пуще прежнего.

Все. Враги сломлены и раздавлены. Пусть это только три прыщавых подростка, которые учатся с двойки на тройку, имеют на него зуб и еще – гипертрофированную потребность в самоутверждении в глазах сверстников и в своих собственных, – пусть это так, но чувство удовлетворенности все равно с ним. Враг есть враг. Он отреагировал на выпад, ничего более. Если бы не ответил, то в следующий раз эти маленькие шакалята, почувствовавшие вкус крови, напали бы снова.

Пожалуй, в каждом взрослом в той или иной мере есть что-то от такого подростка, озлобленного на весь мир и неуверенного в себе. Выплескивая вовне и внутрь неудовлетворенность, люди страдают от психосоматических заболеваний и грызутся как звери. Социальное положение не имеет значения. Не выведено еще уравнение, описывающее зависимость духовного и материального. Равно как и определение «быдло» может быть применимо к представителям всех социальных групп. Быдло бывает бедное и богатое, умное и тупое, его страшно много, стоит лишь присмотреться. Что выйдет из Сильченко? Копия папы-пьяницы, который даже на родительское собрание ходит тепленький? Кем вырастит сына папа Коли Кругленького, который однажды сказал – вследствие профессиональной деформации личности – что у каждого свой ценник на совесть?

Около трех часов пополудни они вышли из школы на улицу. Здесь было солнечно, по летнему жарко, юная зелень, радуясь солнцу, скинула панцири почек, выстлала ярким шелком газоны, но эти двое были не в настроении и молчали. Что-то у них сегодня не ладилось. Свернув за угол школы, они шли по узкой дорожке, обсаженной с обеих сторон кустарником. Он время от времени поглядывал на Лену, не предпринимая попыток выйти с ней на контакт, и сразу возвращался к себе. Вспоминая ссору с Олей, после которой они два дня играли в молчанку и до сих пор спали в разных комнатах (она – в спальне, он – на диване в зале), он называл себя тряпкой. Месяц за месяцем он изводит ее и мучается сам. Уже давно нет мира и счастья. Любви нет. Все чаще от искорки вспыхивает пламя ссоры. В четверг вечером они могли бы остановиться, пока маленькая стычка не переросла в полномасштабный конфликт, но они ничего не сделали для этого, не остановились. Уже через минуту они кружили по кухне и кричали друг на друга. В те мгновения они ненавидели, они хотели убить друг друга словом, взглядом, тоном голоса. Чего только они не сказали тогда. Кульминацией стало заявление Оли о том, что она уходит.

Она осталась.