Струны памяти - Ким Николаевич Балков

отец. Обнимает дядьку Петро. Успокоившись, говорит: — Проходи!.. Не велики хоромы, а все же хоромы!..

Он у меня такой, отец… любит прихвастнуть. Да нет, не прихвастнуть даже, а слегка преувеличить. Вот и избу из двух смежных комнат с кухнею выдал за хоромы. Но да ладно… Слушаю, как отец говорит с дядькой Петро, и на сердце сладкое что-то, щемящее…

— Когда же мы виделись с тобой в последний раз? В сорок третьем? Ну да, в сорок третьем… Помню, помню, страшные болота и бои страшные, от нашей роты едва ли треть уцелела. Ты был тогда ранен, и я уж тебя не видел больше. А нынче прихожу в школу, говорят, в сельсовете появился новый работник, и называют твою фамилию. И имя… твое. И у меня на сердце… Да, да!.. Тесен мир!.. Это ты… ты, Петро? Я рад, что ты жив!

Отец не любит говорить много, но тут… Не узнаю его, такой вдруг сделался словоохотливый, держит гостей у порога и не пригласит в комнату, где мать накрывает на стол. Обо всем забыл… Но вот приходит в себя, проводит гостей в комнату, знакомит с матерью.

Мэлка сидит подле меня, ест белую рассыпчатую картошку, отщипывает от хлебного ломоточка. Изредка подозрительно поглядывает на дядьку Петро, а тот раскраснелся, говорит: «Помнишь, лейтенант… Помнишь, как мы под Раубичами намылили ему шею?..» — «А помнишь ребят, что поклали головы?.. Помнишь, конечно. И Клепикова помнишь?.. Рыжий такой, мордастенький, чуть что не по нему, обижается?..» И вдруг начинает негромко петь:

Ты меня ждешь,

А сама с лейтенантом живешь,

И поэтому, думаю, я

Не дойду до Победы…

Отец тянется через стол, обнимает дядьку Петро, и в глазах у него слезы:

— Помню, помню… Клепиков… Рядовой Клепиков… Не дошел до победы, накликал на себя шальную пулю этой своею песней. Слабый был, с душою надорванной.

— Зато добрый… Помнишь, подстрелили зайца, а он потом гладит его по шерстке и огорчается, что подстрелили.

Отец вместе со стулом пододвигается к дядьке Петро, и они дружно поют, чуть не плача:

Ты меня ждешь,

А сама с лейтенантом живешь,

И поэтому, думаю, я

Не дойду до Победы.

Мать терпела-терпела, да уж и руки не слушаются, забегали по столу, говорит сердито:

— Ну, завели!..

— Мы это в память о Клепикове…

— Да, да, — поддакивает отец. — В память о рядовом Клепикове. Уж очень он любил эту песню.

— А жена у меня была умница, — говорит дядька Петро, и лицо у него мрачнеет, и нос вроде бы меньше делается и уж не зависает над верхней губой, а как бы прижимается к ней. — Но померла. И я мучаюсь, мучаюсь, и не забуду ее.

Отец утешает дядьку Петро, но тот еще долго не отойдет. А потом они говорят о нынешних делах, о сельсовете. Дядька-то Петро шустрый… Уже успел кое во что вникнуть, и многое ему пришлось не по душе, а пуще того, что к многодетным вдовам не ходят из сельсовета. Сердцем ли огрубели, другим ли чем заняты?.. Эх, люди!.. Но вот замолкает, а спустя немного говорит:

— Знаете ли, что такое душа человека?.. Колесики да винтики, сказано было. Ан нет!.. Этакая громадина, копайся в ней хоть целую жизнь, всего не узнаешь. Такая она, душа…

Отец вздыхает, долго глядит на дядьку Петро:

— Может, и такая, душа-то… Только не надо бы про «колесики» да «винтики»… Было уже. Много чего было!

Смутное что-то, неясное, и на сердце у меня делается неспокойно, но Мэлка говорит, наклонившись ко мне, чуть слышно:

— Все люди как люди, а он… Надоело!

Мне становится неприятно, и я, сам не ожидая от себя этого, отодвигаюсь от него. Я не понимаю, что имеет в виду Мэлка, когда говорит: «Все люди как люди, а он…» Но мне не нравится, как он это говорит, не нравится, как он смотрит на дядьку Петро. Уж очень холодно, отчужденно даже. И я вижу, как дядька Петро, пускай и ненадолго, съеживается под этим взглядом, словно бы меньше делается, и глаза у него виноватые.

— Да, брат, — минуту спустя говорит дядька Петро. — Такой уж, видать, я человек, и меня не переделаешь.

Потом он начинает рассказывать о бабе, у которой полная изба ребятишек, а она не хочет работать и пьет. Я догадываюсь, что он говорит о тетке Иванне. Есть у нас на деревне такая… Муж у нее вернулся с фронта орел орлом, но любил погулять… А она, сказывают, женщина была добрая и ни в чем не умела отказать ему. Гости у них в доме с утра до вечера: сплошное веселье… «Пей, Иванна, пей, дорогая! Раз в жизни живем!..» Муж сердится, когда она не возьмет в руки рюмку: я кровь проливал за Отечество, а ты не хочешь меня уважить?.. Но скоро муж помер: не вынесло солдатское сердце веселой жизни. А Иванна так пристрастилась к рюмке — не оторвать… И председатель колхоза ей нипочем: пошел-ка ты… Я не раз видел: сядет на пол посреди избы, ласкает ребятишек и плачет…

— Я что думаю-то, — говорит дядька Петро. — Не надо бы ей давать на руки деньги от сельсовета. Пособие… Пропадет и ребятишек погубит. Буду-ка я сам получать ее деньги и ходить в магазин, чтоб ребятишки не пухли с голоду. Я уж и председателю толковал.

До глубокой ночи ведут беседу дядька Петро и отец, о чем только не вспоминают, случается, и всплакнут вдруг, и не согласятся в чем-то, и спорят. Открытые, честные, и малого камушка нету за пазухой. Потом я иду вместе с отцом провожать Петра и Мэлку. Те и не хотели бы, но отца не переспоришь. Ночь темная, и ветер дует. И спать хочется, страсть как… Но терплю. И все же на околице когда до избы, где живут наши новые знакомые, остается всего ничего, говорю отцу:

— А не повернуть ли обратно?..

Отец кивает головой. Останавливаемся, долго прощаемся с дядькой Петро. Когда же идем обратно, отец говорит:

— Петро… ординарец… орел… Тихий и спокойный, многое умеет и за чужую спину не прячется.

Я смотрю на небо, где загорается слабая желтая звезда.

Дня через три иду по улице, теперь и не помню, с кем, кажется, с Мэлкой. Останавливаемся возле магазина: уж больно много народу. Сахарин, что ли, завезли?.. Но скоро узнаем: дело не в сахарине… Тетка Иванна стоит посреди толпы, злая, и кричит, тыча