Струны памяти - Ким Николаевич Балков

подать…

Иду рядом с пацаном, и робость на душе… Ту избу на деревне каждый норовит обойти стороною, а не то чтобы жить там… Впору ругаться на председателево решение. Но молчу. А уж когда оказываемся на околице, начинаю волноваться. Потом спрашиваю, как зовут пацана.

— Мэлс, — отвечает он, смущаясь. — Но кличь лучше Мэлкой…

Не нахожу ничего другого, как назвать и свое имя. Мэлка хохочет. Скоро мы оказываемся подле той избы. Я беру пацана за руку.

Мужичок распахивает ворота, входит во двор и уже оттуда кричит: «Пашенька, въезжай! Жду!..» Корова втягивает во двор повозку, пацан подмигивает мне:

— Пойдем поглядим?..

Я смотрю в заколоченное окошко, и мурашки бегут по коже.

— Пойдем иль как?.. — снова спрашивает Мэлка, и глаза у него смеются.

— А, ладно, — говорю я и, весь напрягшись, отчего, кажется, и ноги-то уж не мои — чужие чьи-то, вялые, как только и передвигаю ими, захожу следом за пацаном во двор.

Мужик распряг корову, стоит она теперь посреди двора, поводя потными боками, сам же он сносит вещи в избу. Но скоро и управляется с ними, а потом присоединяется к нам, ходим по тесному двору. Мэлка и его отец удивляются, что голо вокруг, пусто, под навесом полешка дров не припасено. И мне приходится объяснять им, что последней тут жила больная девица, и сама она почти ничего не делала, разве что иной раз растопит печку и согреет себе чаю, а дрова ей привозили старики, а то и бабы притаскивали вязанку, другую… Жалели ее.

Заходим в избу, здесь тоже пусто да голо, у двери стоит стол и пара табуреток подле него, а в углу — кровать, застеленная старым покрывалом. Мужичок начинает разбирать вещи. Мэлка ставит на стол самовар, подходит к печке…

— В животе подвело, — говорит. — Поесть бы…

Мужичок поднимает голову:

— Не мешало бы… А что, если у соседей попросить дровишек? Приготовили бы… У нас и крупа есть. Овсянка…

— Можно и у соседей, — говорю я. Оборачиваюсь к пацану: — Пошли…

Долго растапливали печку, надымили. Пришлось отворять настежь двери. Но пробили-таки дымоход. Сбегали за водой. Сварили кашу. Потом я говорю:

— Я пойду. В школу надо. Может, успею на второй урок?.. — Но говорю неуверенно, не хочется уходить. Нравится расталкивать по углам вещички, советовать, куда лучше переставить кровать и что сделать, чтоб от двери меньше дуло… Мужичок, кажется, догадывается, что у меня на уме, предлагает остаться, помочь… Дескать, в школу успеется, вся зима впереди, а в помощи добрым людям не откажи — другого случая может и не представиться.

Потом мы сидим за столом, за обе щеки уплетаем овсяную кашу. Вкусна! Уж на что я вроде бы и дома поел с утра, а едва ли не языком облизываю миску, попросил бы еще, если бы в кастрюле было… Мужичок смышленый да бойкий, за все то время, пока мы сидели за столом, и рта не закроет, и все говорит, говорит… Поев, вытаскивает из-за голенища сапога кисет с махоркой, свертывает самокрутку, закуривает… Мэлка собирает со стола миски.

Мужичок затягивается, легонько дует на красный огонек самокрутки, говорит:

— А ты, видать, мальчик хороший, и слушать умеешь.

Мне становится неловко, пожимаю плечами…

Утром узнаю, что дядька Петро (он так велел называть себя, когда я уходил из дому) будет работать в сельсовете рассыльным, а Мэлка станет ходить в наш класс. Все переменки напролет я не отхожу от него, толкуем за жизнь… Он пацан с понятием, многое повидал и знает: с фашистами встречался лицом к лицу, когда они, подлые, входили в их деревню, и на поле боя бывал, слышал, как рвутся снаряды, видел, как люди встают с земли и идут наперекор огню. Хороший пацан Мэлка, и, главное дело, не задается, и по химии не больше моего знает. Это тоже неплохо. Последним уроком у нас химия. Учительница сначала принимается за меня, вызывает к доске, долго пытается вытянуть из меня хоть слово, а когда берет в руки журнал, руки у нее трясутся, не сразу находит мою фамилию… Потом очередь доходит до Мэлки, мол, новенький нам расскажет, уж он-то знает урок и не будет тупо смотреть в окно. Мэлка молчит, но вот говорит:

— Бойль и Мариотт… Кто они такие? Я с ними не встречался.

В классе поднимается шум, пацаны что-то кричат, и учительница повышает голос, а скоро и сама кричит… Черт те что творится!

После уроков пацаны всем хором провожают Мэлку из школы, но того это, кажется, не радует.

— Почему учительница напустилась на меня? Я и вправду не знаю, кто такие Бойль и Мариотт.

— Ничего, узнаешь, — успокаивают пацаны. — У тебя еще все впереди.

Проходим мимо сельсовета. Мэлка предлагает зайти поглядеть, чем занимается его отец. Дядька Петро рад, что пришел сын, на вопрос, как приняли да не было ли нагоняя от начальства, отвечает бойко:

— Приняли как надо, председатель сказал, что лучше помощника, чем я, ему не найти во всей деревне.

Мэлка подозрительно смотрит на отца, а потом мы выходим из сельсовета. Пацаны один за другим отстают от нас, и вот уж мы остаемся вдвоем, и он говорит:

— Отчего, спрашиваешь, у меня на лбу ссадина?.. Ночью здоровенный фашист вваливается в хату и давай шарить по углам, искать… Нашел с десяток яиц. Мне стало обидно, и я кинулся на него. Да только… А, ерунда!.. смазал он по башке прикладом, я едва очухался. Вот и ссадина.

Кажется, о войне я знаю немало, и о той боли, что она принесла людям, но все же, слушая Мэлку, не перестало удивляться и жалеть его. Я вижу, как быстро меняется выражение его лица: оно то веселое, то грустное, и сначала это смущает меня, но потом я догадываюсь (нет, нет, я не вру, я и теперь могу поклясться, что так оно и было!..), что Мэлка лишь хочет казаться отчаянным, бесшабашным, а на самом деле он совсем не такой…

Ближе к вечеру отец говорит, что нынче у нас будут гости, и это меня слегка удивляет. Отец характера горячего, и потому гости к нам жалуют не часто. Он крутится вокруг матери, которая возится на кухне, готовя на стол, с излишней ласковостью заглядывает ей в глаза, о чем-то говорит, но тут же забывает, о чем говорит, узкие монгольские глаза так и горят…

А вот и гости… Дядька Петро стоит у двери, подле него Мэлка…

— Петро! Боевой ты мой товарищ! Ординарец ты мой дорогой!.. — выбегая из кухни и протягивая руки, кричит