Америkа reloaded game (с редакционными примечаниями) - Кирилл Еськов

– Простите, капитан, но сэр Генри Болдуин занесен в наш черный список. Я требую, чтобы вы немедля покинули территорию клуба.

– А мы не уйдем! – спокойно отозвался Расторопшин, приобняв побледневшего Сашу. – Нам, собственно, некуда…

– Вы вынуждаете нас прибегнуть к крайним мерам, – пожал плечами распорядитель и, не скрываясь, сделал знак двум парам мордоворотов (копии тех, что со входа), бесшумно возникшим по обоим концам зала.

– Стойте! – властно воздетая рука Расторопшина магическим образом сформировала центр неподвижной композиции. – Мы уже вошли в этот храм, коснулись алтаря и пользуемся теперь правом быть хотя бы выслушанными. И я был бы крайне обязан вам, сэр, – обернулся он к знатоку истории спецслужб, чьи познания в английском были вполне уже сертифицированы, – если бы вы довели до собрания суть моих предложений, по-русски. Прошу вас как джентльмен джентльмена.

– Почту за честь, сэр!

Перевод оказался заметно красочнее оригинала. Прекрасный юноша, нежный и чистый, расцветший подобно крокусу в проталине русских снегов. Негодяй-лендлорд, вознамерившийся сорвать тот цветок силой. Проезжавший по делам службы британский офицер, не смогший чинно отвести глаза в сторону от творящейся мерзости. Бегство вдвоем. Безумная ярость лендлорда, поклявшегося настигнуть беглецов, пользуясь своими связями в полицейском ведомстве, и отдать эфеба на поругание всей шайке своих телохранителей…

– Суть моего предложения проста, джентльмены. Сэр Генри рассказывал мне, что в клубе порой практикуются игры на серьезную ставку – серьезней некуда. Вот такую игру я вам и предлагаю. Я ставлю свою голову – в обмен на право убежища для моего юного друга. У вас тут, я вижу, есть четверо kazaki – и я готов биться с ними со всеми, на ваших условиях. Рукопашный бой – хоть бокс по правилам Лондонского призового ринга, хоть дзюдзюцу, дуэль на ножах, на револьверах, «калифорнийская рулетка» – выбор за вами, джентльмены! В случае моей победы мы становимся членами клуба, при поражении – вы дадите убежище мальчику. Я знаю – вы достаточно влиятельные люди, чтобы избавить от преследования полиции и настоящего преступника, а он всего лишь беглец, не причинивший никому зла… Что скажете, джентльмены? – и он обвел взором застывший зал, улыбаясь волчьей улыбкой – той самой, какой, наверное, елизаветинские «морские ястребы» улыбались втрое, вчетверо, вшестеро превосходящим их числом испанцам.

– А если с четверыми сразу? – негромко спросил не вмешивавшийся ранее в разговор седеющий джентльмен, простота наряда которого ясно говорила о том, что он тут из самых главных.

– Идет! – без раздумья откликнулся он. – Но тогда выбор оружия – за мной. И я выбираю русские армейские револьверы – пятизарядный «калаш», сорок пятый калибр.

– Браво! – сдвинул ладоши седеющий, и в тот же миг зал взорвался аплодисментами. Хлопали все – ну, кроме телохранителей, на лицах которых, впрочем, читалось явственное облегчение. Откуда-то сам собою возник поднос, уставленный стаканами вискаря: «“Гленморандж”, сэр, двадцатилетний!»

– Господа! – стакан седеющего вычертил в воздухе необыкновенного изящества траекторию. – Я полагаю, что предмет нашего тоста ни у кого не вызывает сомнений. За любовь, господа!

– За любовь! – с чувством отозвался Расторопшин, едва не ляпнув на радостях «For our ladies fair!»

27

– Ну вот, можешь уже открыть рот, напарник! – устроившийся в кресле ротмистр озирал апартамент, обставленный с неброской роскошью. – Ты отлично сработал, кстати, просто безупречно: благодарность перед строем от лица командования.

– Разве я что-нибудь делал? Стоял и молчал…

– Да! Но кАк стоял, и кАк молчал! Они же были влюблены в тебя все, поголовно! Я к концу если чего и опасался, так того, что кто-нибудь них воспылает к тебе такой страстью, что пожелает устроить мне летальный исход, как счастливому сопернику… Черт побери, да стоило тебе лишь пожелать, и твоя судьба была бы устроена наилучшим образом, на годы вперед! И кстати – еще не поздно…

– Не надо так шутить, Павел Андреевич. Пожалуйста.

– А я вовсе не шучу. Если бы ты только знал, сколько карьер – и государственных, а уж в особенности артистических – начались в этом заведении!.. Ладно, бог с ними со всеми. Я правильно понял, что ты грамоте разумеешь?

– Разумею.

– Описать то, что случилось вечером в том доме сумеешь? В форме рапорта?

– А как пишется рапорт, дядя Паша?

– Очень просто. Пишешь только о том, что видел своими глазами, а о своих мыслях по поводу – нет. Точно и кратко – предложениями не более семи слов.

– Я буду стараться. Только у меня с чистописанием не очень… Дядя Паша, а почему вы думаете, что нас тут не будут искать?

– Потому, что влезши сюда для розыска, можно попутно отыскать на свою… шею таких неприятностей, что мало не покажется: здешние обитатели могут карьеры не только устраивать, но и ломать. И потом – здешнее общество очень скрытно, и не имеет привычки судачить с представителями внешнего мира о том, что происходит в этих стенах… Мы получили крайне важную передышку, но расслабляться нельзя никак. Давай-ка, напарник, начнем с начала: что произошло в ту ночь в особняке графа, во всех подробностях. Знаю: у тебя от этого рассказа уже, небось, мозоль на языке, но вдруг да и выскочит какая-нибудь забытая мелочь – так иногда бывает. Должна же быть какая-то реальная причина для того, что Флору пытались убить, верно?

Не то, чтоб он реально рассчитывал найти золотую рыбку в неводе, наверняка уже дотошно проверенном «майором Ивановым» – но чем черт не шутит… Увы, никаких перспективных зацепок в рассказе парнишки так и не обнаружилось; как, в общем-то, и следовало ожидать.

Очевидно было, что министр воспринял угрозу своей жизни вполне всерьез, но за официальной охраной обратиться не пожелал. Оно и понятно: «Имею достоверные сведенья, что за мной охотится оборотень» в устах министра в просвещенном девятнадцатом веке прозвучало бы как прошение об отставке по причине душевного нездоровья… При этом он сохранил закваску боевого офицера в достаточной мере, чтоб удалить от себя всех, кто мог ненароком «угодить под разлет осколков»: не только отправил в имение жену и сына с невесткой (к крайнему неудовольствию последних), но и полностью очистил особняк от слуг, переведя их, на несколько дней, во флигель во дворе. Во флигель же он определил на постой и Сашу, оставшись на ночь в самОм особняке с дядей Гришей и Флорой.

В полночь все слуги уже спали, а Саша – как чувствовал – бодрствовал за книжкой. Крик графа был ужасен, и тут же завыла собака. Пока очумелые спросонья слуги продирали глаза, Саша уже выскочил во двор. Было время полнолуния, но небо затянуло наглухо и начинало уже накрапывать, а газовый фонарь на фасаде почему-то не горел – так что темень стояла непроглядная, и то, что никого в том дворе он не разглядел, мало о чем говорит. И парадная, и черная двери были заперты (как позже выяснилось – изнутри на ключ), и Саше пришлось лезть в дом через кухонное окно на первом этаже, выбив стекло. Свет был зажжен во всех без исключения помещениях особняка. Графа он нашел на втором этаже, в кабинете – тот лежал на ковре подле горящего камина; лицо его было страшно искажено, а в руке – левой – зажат револьвер (хотя граф левшой не был); окно почему-то было распахнуто настежь.

– Насчет револьвера – это ты сам заметил, или услыхал от кого?

– Нет, сам.

– Молодец. Продолжай.

Собака все это время продолжала тихонечко подвывать, но на глаза не показывалась; как и дядя Гриша. Оба они обнаружились на другом конце второго этажа, в гостиной. Ординарец-телохранитель спал в кресле непробудным сном, с заряженным револьвером на коленях, а взятая на поводок Флора была привязана к ножке стола и казалась очень напуганной (а напугать бладхаунда весьма непросто). Поскольку в доме уже появились остальные слуги, вошедшие через отомкнутую им парадную дверь, Саша поспешил обследовать помещения, не спуская собаки с поводка. В кабинете (тело графа уже унесли в спальню) собака вновь завыла и принялась царапать раму окна (затворенного к тому времени кем-то из слуг). Поскольку за врачом уже послали, а добудиться дядю Гришу так и не сумели, Саша оказался предоставлен самому себе и вышел, сопровождаемый Флорой, во двор – изучить особняк снаружи. На подъездной дорожке собака опять пришла в сильнейшее беспокойство – в точности как в кабинете, тогда как по всему прочему периметру (в том числе и под тем окном) оставалась невозмутимой. Тогда, заподозрив, что в особняке каким-то образом побывали чужие, имеющие отношение к смерти графа и к странной сонливости дяди Гриши, он решил проверить эту догадку; Флора сразу же взяла след и…

– Значит, ты решил пойти по следу «оборотня» сам, никому даже о том не сказавшись?