Очерки по истории политических учреждений России - Михаил Ковалевский

Университетская автономия освободила народную мысль от всяких влияний, чуждых науке и познавательной философии. Вот почему восторжествовавшая реакция не могла допустить, чтобы автономные университетские учреждения продолжали существовать. Когда идеи, господствовавшие в период реформ, подверглись опале, профессора продолжали, как и прежде, открыто выражать их в своих лекциях. Противоречие было слишком очевидно, чтобы не обратить на себя внимания. Желая убедить нового императора Александра III в необходимости уничтожения университетской автономии, так называемые спасители отечества стали доносить на отдельных профессоров, как на заговорщиков против самодержавия. Начались отставки; большинство из тех, кто вынужден был оставить кафедру, до сих пор еще не знают, в чем собственно заключалась их вина. Перебирая свое прошлое, они не могли найти в нем ничего другого, кроме свободного выражения идей, приведших к освобождению крестьян, к удачным попыткам введения местного самоуправления, к освобождению науки и печати от административного контроля, к введению принципа равенства перед законом и в отправлении общественных обязанностей и т. д. Этот остракизм имел, очевидно, одну лишь цель: показать необходимость установления более строгого контроля над преподаванием профессоров и внутренним университетским управлением. Неудивительно поэтому, что закон 1884 года отменил выборную систему, предоставив назначение ректора, деканов и профессоров министру народного просвещения, а приват-доцентов попечителю. Жалованье профессоров было в то же время значительно увеличено, так как со студентов стали требовать двойную против прежнего плату, и они должны были вознаграждать профессоров по числу лекций в неделю. Власть ректора и деканов была увеличена в ущерб университетскому и факультетским советам. Надзор за студентами был поручен также назначаемому инспектору; его подчиненные, в том числе и простые сторожа, должны были доносить на тех из студентов, кто не так усердно посещал лекции. В то же время профессора получили нечто вроде письменного предписания вести преподавание — государственного права, например в духе, благоприятном самодержавию и враждебном представительному правлению. Кому такие предписания не нравились, тем предлагали подать в отставку, а в случае отказа немедленно увольняли. Самым худшим было то устрашающее действие, которое возымело подобное обращение с недавно независимыми людьми науки на их коллег. Полагая, что всякая теория способна доставить им лишь неприятности, многие из них старательно исключали из своих лекций все, что не являлось простым изложением фактов; а чтобы окончательно успокоить подозрения правительства, они отпечатали невиннейшие руководства, чтение которых с кафедры и стало впредь их главным занятием. Как и следовало ожидать, они считали вскоре своих слушателей уже не сотнями, а десятками и даже менее. Но так как студенты обыкновенно требовали от своих учителей нечто большее, нежели сухое изложение фактов, то они и принялись самостоятельно искать теории, читая или, вернее, пожирая памфлеты немецких социалистов, переведенные на русский язык и свободно циркулировавшие в обширной империи царей, так как они не нападали открыто на ее внутреннюю политику. Таким образом, преследуя всякое свободное выражение личных взглядов, если они не соответствовали взглядам правящей бюрократии, правительство дискредитировало профессоров в глазах их учеников и толкнуло последних в сторону таких теорий, практическое применение которых при существующих условиях могло лишь вызвать более или менее серьезное брожение в рабочем классе и объединить его в одном движении со студенчеством. Заметьте, что последнему запрещены законом какие бы то ни было корпорации. Лишенные, таким образом, возможности заниматься своими собственными нуждами, они не имели другого выбора, как применять заимствованные за границей теории к серой массе рабочих, лишь недавно покинувших деревню. В этой организации сил к предстоящей социальной борьбе людьми, несомненно лучше осведомленными, чем большинство обыкновенных демагогов, особенного зла, по-видимому, нет, но для правительства подобный результат едва ли желателен, а оставление научных занятий для дела пропаганды вряд ли может оказаться полезным для создания будущих граждан и будущих руководителей общественного мнения. Во всяком случае недавние события с очевидностью доказали, во-первых, полную неудачу правительства, не сумевшего помешать распространению либеральных идей, несмотря на уничтожение всякого морального влияния со стороны профессоров; во-вторых, фатальное возникновение вместо руководящего влияния последних другого — анонимного авторитета, являющегося не чем иным, как европейским общественным мнением, ограниченным и пристрастным; в-третьих, и это далеко не маловажный результат, доброе согласие между низшими слоями русского общества и студентами, все более и более становящимися во главе движения, от которого русская бюрократия выиграть ничего не может.

Недавний опыт делает очевидным в глазах всех, кто не желает оставаться слепым, что лучше результатов не следует ожидать и от той кампании, которая ведется против либеральной прессы, кампании, отмечающей царствование Александра III и так решительно противоречащей счастливым начинаниям его предшественника. Хотя закон 1865 года и был сколком с вызвавшего резкие нападки французского устава о печати, изданного правительством Второй империи, он отмечает тем не менее значительный прогресс по сравнению с предшествовавшими ему законами и составляет в настоящее время pium desiderium ближайшего будущего. Главной его задачей было ослабление, если не полное уничтожение административного давления и замена последнего судебным контролем. Газеты, до издания этого закона подчиненные цензуре, получили право свободного выхода на условии судебной ответственности заведующих и редакторов за все общие и государственные преступления, совершенные на страницах их органа. Не желая утратить всякое влияние на направление газет, правительство прибегло к системе предостережений. После трех предостережений газета не закрывалась окончательно, но не могла уже более появляться без контроля цензора. Что касается книг, то оригинальные произведения избавлялись от цензуры, если заключали в себе не менее десяти листов, а переводные — вдвое большее число листов.

В царствование Александра III закон 1865 года, удержанный в теории, был отменен на практике предоставлением комиссии из трех министров — внутренних дел, народного просвещения и юстиции — и прокурора Святейшего синода права закрывать или немедленно приостанавливать периодические издания за их мнимое «вредное направление» — туманное выражение, под которым упомянутые министры обыкновенно разумеют неосторожную критику их собственного управления. Инициатором этой меры, проведенной, разумеется, не законодательным путем через обсуждение и решение Государственного совета, а в виде временных правил, представленных непосредственно на утверждение императора, был министр внутренних дел, граф Дмитрий Толстой. Он рассчитывал прибегать к этому средству исключительно для борьбы с конституционными требованиями. Недавно мне случилось выслушать признания человека, который, не успев создать себе имя ни в литературе, ни в науке, не пренебрег должностью цензора в Петербурге. Энергично восставая против новейших злоупотреблений правом контролировать общественное мнение полицейскими предписаниями, он рассыпался в похвалах патриотическим чувствам, воодушевлявшим, по его мнению, графа Толстого. Он постоянно советовал своим подчиненным не злоупотреблять врученной им почти неограниченной властью над русской мыслью. «В настоящее же время, — продолжал мой кающийся цензор, — в надзоре за печатью ежедневно совершаются самые вопиющие злоупотребления». Не только без разбору стали применяться временные правила для закрытия и таких периодических изданий, которые, как «Новый Мир», не напечатали ни одной статьи против самодержавия, касаясь в своей критике лишь нашей административной машины, но министр внутренних дел Горемыкин и исполнитель его произвольных решений, направленных против печати, главный цензор Соловьев ввели новый способ держать в своих руках газетных издателей путем постоянной угрозы их материальным интересам. Так они приостанавливали газету на несколько месяцев как раз ко времени новой подписки или запрещали ей печатать объявления. Главный цензор открыто заявлял, что он хочет подчинить предварительной цензуре все существующие газеты, кроме официальных и официозных. Он пошел еще далее, посоветовав акционерам одной газеты переменить редактора и навязав им своего протеже. Следует прибавить, что, к счастью, для кое-каких остатков законности министр и главный цензор были вынуждены выйти в отставку; и хотя надзор за печатью суров, как и прежде, но он не имеет, по крайней мере, того лжеотеческого характера, который был ему свойствен в описанное время.