Плывун - Александр Житинский

– Папатя… Что с ним случилось? Почему это? – услышал Пирошников голос Юльки.

– Наш крот устал. Столько лет одно и то же… И он ушел, махнув нам хвостом.

В этот момент крот действительно махнул хвостом, да так, что земля разверзлась и дом юркнул в нее, как мышь в норку, едва не захватив всех бывших своих жителей, наблюдавших на другой стороне улицы. Край ямы прошел по середине проезжей части. Гигантская воронка дымилась.

И тогда бедные жители осторожно придвинулись к краю ямы, чтобы заглянуть – а куда же все это делось?

Но ничего там не было, только черная дыра. Даже белых птиц не наблюдалось.

Пирошников поднял ком земли из-под развороченного асфальта и бросил его в эту гигантскую могилу. Домочадцы последовали его примеру.

Однако, что-то нужно было делать. И взоры нескольких сотен людей обратились к Пирошникову.

Пирошников машинально нащупал крестик под рубашкой. Он был жарким.

– Что ж… Пойдем, – сказал он и двинулся по улице, куда глаза глядят, катя перед собою коляску с Юлькой.

И люди пошли за ним, потому что идти было больше не за кем.

Рядом с Пирошниковым шла Сима с котом Николаичем, завернутым в куртку, от которой Пирошников отказался. С другой стороны шел Август с маленькой узбечкой на руках и рядом с ним Гуля со старшими дочерьми. А за ними шли остальные – и русские, и табасараны, и все сто тридцать народностей.

Мела метель по асфальту. Окна горели. Часы показывали полночь. Люди в окнах взглядами провожали толпу, бредущую куда-то за своим королем-клоуном, явно сумасшедшим, только что утопившим собственный дом.

Так ему и надо.

А он шел, и ему становилось все легче, будто прибор Браткевича освободил его от тяготения и от ответственности за судьбу дома. Теперь ему осталось лишь привести три сотни человек в тепло.

…Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной…

Отряд – а это уже можно было назвать отрядом – вышел на проспект Добролюбова и повернул направо, к Тучкову мосту. И почти сразу же рядом, на проезжей части возникли две машины ДПС. Одна резко затормозила у головы колонны и выскочивший оттуда мент, тот самый, что приезжал по поводу табасарана Тимура, крикнул в толпу:

– Кто организатор мероприятия?

– Я, – ответил Пирошников.

– Санкционировано?

– Ну, лейтенант, кто же нам его санкционирует в полночь? – устало сказал Пирошников.

– Я вынужден прибегнуть к задержанию!

– Валяйте.

Но задерживать было некуда – ни автозаков, ничего. Да и силы были неравны, в случае чего.

Тут лейтенанту позвонили по рации и что-то сказали.

– Есть, – сказал он.

– Ну, мы пойдем? – предложил Пирошников.

– Погодите. Сейчас начальство приедет.

– Догонят в случае чего. Люди мерзнут, – указал на свой отряд Пирошников.

И они двинулись дальше по направлению к Тучкову. Менты тихо поехали следом.

Уже когда подошли к собору Святого князя Владимира, толпу нагнала машина Volvo с мигалками. Из нее вышел генерал милиции.

Он неодобрительно осмотрел наряд Пирошникова и сказал:

– Мы знаем о катастрофе. Людей предлагает приютить до утра директор Дворца спорта «Юбилейный», – и он указал налево, где сиял огнями дворец.

– …Но кто хочет, может переждать в храме. Отец Владимир распорядился открыть двери, – продолжал генерал тихо, как бы извиняясь.

Пирошников посмотрел на Серафиму.

– Пошли на стадион. Недостойны мы храма… – вздохнул он.

– Знаешь, там разберутся – достойны или нет, – ответила Сима.

Она повернула направо и пошла к церковным воротам. И все домочадцы, гости и сто тридцать народностей пошли за нею, потому что там было тепло.

Пирошников и Сима вошли в церковный двор первыми, пересекли его и, перекрестившись, вошли в храм. За ними потянулись другие. Кто крестился, кто падал на колени и утыкался лбом в пол, проводя по лицу ладонями, будто омывая его. А Иисус смотрел на них с иконостаса, по-видимому, не совсем понимая, нужна ли ему эта паства.

Санкт-Петербург, 2009–2011 гг.

Избранные стихотворения

Разговор с домовым

Вот и дождался метели.

Все предвещало метель:

Окна в домах запотели,

Снег заплясать захотел,

Ветер кружиться задумал,

За угол вихри замел,

Кромку сугробную сдунул

И домового привел.

Слушай, приятель! За печкой

Завтра бутылки найдут.

Попика с тонкою свечкой

Под руки в избу введут.

Тот совершит отпущенье.

Мелко тряся бородой,

Он окропит помещенье

Снежной святою водой.

Дух домового изгонит,

Душу мою вместе с ним.

Что ж это ветер так стонет?

Снежный качается дым?

Выпьем, старик! До рассвета,

Как до весны, – канитель!

В снежные стороны света

Рвется шальная метель.

1966

«Я виноват перед тобой…»

Я виноват перед тобой.

Пришли мне в утешенье

Листок бумаги голубой

В день моего рожденья

Пускай ко мне он прилетит

Морозным ясным утром,

Когда на крышах снег блестит

Хрустящим перламутром.

Когда дыхание, клубясь

Коротким разговором,

Плетет невиданную вязь

Игольчатым узором.

Я перечту твои слова

Раз десять, и не сразу

Поймет хмельная голова

Написанную фразу.

Увижу на краю листа

Зачеркнутое слово,

И круговая пустота

Меня охватит снова.

Потом я молча буду ждать,

Когда наступит вечер,

И можно будет зажигать

Рождественские свечи.

Затеят огоньки игру,

Качаясь и мигая,

И будет виться по двору

Метелица сухая.

1966

Воспоминание о старой квартире

Милые, добрые люди

Носят тазы и бокалы.

Пыль оседает на груде

Старых газет и журналов.

Бабушкина чернобурка

Прочно выходит из моды.

Валится вниз штукатурка

После дождливой погоды.

Жирные синие мухи

Сонно сидят на картине.

Ходят упорные слухи

В старой прокисшей квартире.

Кто-то уехал в Сухуми,

Кто-то в субботу напился,

Кто-то давно уже умер,

Кто-то еще не родился.

1966

«Ах, черт! Поди-ка, что за шутка?..»

Ах, черт!

Поди-ка, что за шутка?

Смотри, ты видишь, видишь, там

Гуляет жареная утка

По телеграфным проводам.

Смотри, она еще дымится,

Румяной корочкой хрустит,

И, аппетитное на вид,

Крыло на солнце золотится.

Но кто позволил?

Почему

Там не душа парит, а тело?

Царит промасленный Отелло

В горячем кухонном дыму.

Он говорит:

– Сегодня пир.

Духовной пищи жаждет мир.

С душою поменявшись, тело

На небеса лететь хотело,

Но не смогло и ходит там

По телеграфным проводам.

1966

Нарекаци

По белому свету шатался

Один пожилой армянин.

Он грамоты где-то набрался

И жил совершенно один.

Жены не имел он и дочки,

Жилья не имел и стола,

Лишь книга на желтых листочках

При нем постоянно была.

Читал он старинную книгу

В гостиничном чахлом дыму,

И гор обнаженные сдвиги

В душе рисовались ему.

Потом он вставал на колени,

Вздыхая от старости лет,

И Бога просил избавленья

От внешних и внутренних бед.

В конце прибавлял он привычно,

Одними губами шепча:

«Пошли землякам горемычным

Покой от огня и меча».

И вновь у подножия храма

В какой-то сторонке глухой

Твердил он в молитве упрямо:

«Пошли горемычным покой».

Он умер, а книга осталась.

Ее под рубахой нашли.

Она армянину досталась,

Не знавшему отчей земли.

И слово родное по буквам

С трудом разобрал армянин,

И горло наполнилось звуком

Гортанных высот и низин.

Тем словом старинным согретый,

Он бросил свой угол и стол

И с книгой по белому свету

Искать свое счастье пошел.

1965

Исикава Такубоку

Я – Исикава Такубоку.

Лежу под солнцем на боку.

Молясь языческому богу,

Слезы сдержать я не могу.

Среди разбросанного хлама

Лачуг и сосен, недвижим,

Сияет вечный Фудзияма,

И облака стоят над ним.

Мой остров мал, как панцирь краба,

И так же тверд, и так же сух,

Но, словно стяг, пылает храбро

Над ним несокрушимый дух.

И европейские привычки

Его не могут изменить.

Не подобрать к замку отмычки

И нашу волю не сломить.

Я – Исикава Такубоку.

Я вижу птицу и змею.

Своей стране, надежде, Богу

Я никогда не изменю.

И пусть немилостив упрямо

Ко мне годами дом родной,

Я буду горд, как Фудзияма,

Своею древнею страной.

1966

«Знай, что я еще другой…»

Знай, что я еще другой,

Не такой, как тот, старинный

Пастушок с печалью длинной

И печатью восковой.

Знай, что я еще могу

Весь рассыпаться на части,

Если глиняное счастье

Улыбнется пастуху.

В ожиданье перемен

Или скорого ответа

Не сворачивай на лето

Этот пыльный гобелен.

Знай, что я уже готов

Жить на шелковой подкладке,

Уважая все порядки