Графиня де Монсоро - Александр Дюма

Карета вмещала короля Генриха III и весь его походный двор, за исключением королевы Луизы де Водемон; по правде говоря, королева занимала такое незначительное место при дворе своего супруга, что о ней можно было бы вообще не упоминать, если бы не паломничества и религиозные процессии, в которых она принимала самое деятельное участие.

Оставим же бедняжку в покое и расскажем, из кого состоял походный двор короля Генриха III.

Прежде всего, в него входил сам король, затем королевский лекарь Марк Мирон, королевский капеллан, имя которого до нас, к сожалению, не дошло, затем наш старый знакомец — королевский шут Шико, пять или шесть миньонов, бывших в фаворе, — в описываемое нами время этих счастливцев звали Келюс, Шомберг, д’Эпернон, д’О и Можирон; затем две огромные борзые, чьи узкие длинные морды, нередко с раскрытой в отчаянном зевке пастью, то и дело высовывались из этой толпы людей, лежавших, сидевших, стоявших на ногах или на коленях; наконец, неотъемлемой принадлежностью походного двора были крохотные английские щенки в корзинке, которую король либо держал на коленях, либо подвешивал на цепочке или на лентах себе на грудь.

Из особо оборудованной ниши время от времени извлекали их кормилицу — суку с набухшими молоком сосками, и вся щенячья команда тут же приникала к ее животу. Борзые, прижимаясь своими тонкими носами к побрякивавшим по левую сторону от короля четкам в виде черепов, снисходительно смотрели на обряд кормления и даже не давали себе труда ревновать, будучи твердо уверены в особом благорасположении к ним короля.

Под потолком королевской кареты покачивалась клетка из золоченой медной проволоки, в клетке сидели самые красивые во всем мире голуби: белоснежные птицы с двойным черным воротником.

Если, по воле случая, в карете появлялась дама, к этому зверинцу добавлялись две или три обезьянки из породы уистити или сапажу: обезьяны были в особой чести у модниц при дворе последнего Валуа.

В глубине кареты, в позолоченной нише, стояла Шартрская Богоматерь, высеченная из мрамора Жаном Гужоном по заказу короля Генриха II; взор Богоматери, опущенный долу, на голову ее богоданного сына, казалось, выражал удивление всем происходящим вокруг.

Вполне понятно, что все памфлеты того времени — а в них не было недостатка — и все сатирические стихи той эпохи — а их сочинялось великое множество — оказывали честь королевской карете и частенько упоминали ее, именуя обычно Ноевым ковчегом.

Король восседал в глубине экипажа, как раз под статуэткой Шартрской Богоматери. У его ног Келюс и Можирон плели коврики из лент, что в те времена считалось одним из самых серьезных занятий для молодых людей. Некоторым счастливцам удавалось подобрать искусные сочетания цветов, неизвестные до тех пор и с тех пор оставшиеся неповторенными, и сплетать коврики из двенадцати разноцветных ленточек. В одном углу Шомберг вышивал свой герб с новым девизом, который, как ему казалось, он только что изобрел, в то время как на самом деле он его просто где-то увидел. В другом углу королевский капеллан беседовал с лекарем. Невыспавшиеся д’О и д’Эпернон рассеянно глазели в окошечки и дружно зевали под стать борзым. И, наконец, в одной из дверец сидел Шико, свесив ноги наружу, чтобы быть готовым в любую минуту соскочить на землю или же забраться внутрь; он то распевал духовые гимны, то декламировал сатиры в стихах, то составлял бывшие тогда в большом ходу анаграммы, находя в имени каждого придворного — либо по-французски, либо по-латыни — обидные намеки.

Когда карета выехала на площадь Шатле, Шико затянул духовный гимн.

Капеллан, который, как мы уже говорили, беседовал с Мироном, повернулся к шуту и нахмурил брови.

— Шико, друг мой, — сказал король, — поберегись; кусай моих миньонов, разорви в клочья мое величество, говори все, что хочешь, о Боге — Господь милостив, — но не ссорься с церковью.

— Спасибо за совет, сын мой, — отозвался Шико, — а я и не приметил, что там в углу наш достойный капеллан беседует с лекарем о последнем покойнике, которого медик послал святому отцу, дабы тот упокоил бренное тело в земле, и жалуется, что за день это был третий по счету и что его вечно отрывают от трапезы. Не надо гимнов, золотые твои слова, гимны уже устарели, лучше я спою тебе совсем новенькую песенку.

— А на какой мотив? — спросил король.

— Да все на тот же, — ответил Шико. И загорланил во всю глотку:

Наш король должен сотню мильонов…

— Я должен куда больше, — прервал его Генрих. — Сочинитель твоей песни плохо осведомлен.

Шико, не смущаясь поправкой, продолжал:

Генрих должен две сотни мильонов,На миньонов потратился он.Нужно срочно придумать закон,Чтоб в заклад не попала корона,Новых пошлин набавить пяток,А быть может, и новый налог.Эта дружная гарпий семьяКогти в нас запустила глубоко;Ненасытные дети порока,Все глотают они, не жуя.

— Недурно, — сказал Келюс, продолжая сплетать ленты, — у тебя прекрасный голос, Шико; давай второй куплет, дружок.

— Скажи свое слово, Валуа, — не удостаивая Келюса ответом, обратился Шико к королю, — запрети своим друзьям называть меня другом: это меня унижает.

— Говори стихами, Шико, — ответил король, — твоя проза ни гроша не стоит.

— Изволь, — согласился Шико и продолжал:

Их наряд драгоценным шитьемИ брильянтами весь изукрашен,Постыдилась бы женщина дажеПоказаться на улице в нем;Головою вертеть им удобноВ брыжах пышных, обширных и модных.На крахмал не годна им пшеница,Полотно, дескать, портит она,И крахмалы для их полотнаНынче делают только из риса.

— Браво! — похвалил король. — Скажи, д’О, не ты ли выдумал рисовый крахмал?

— Нет, государь, — сказал Шико, — это господин де Сен-Мегрен, который прошлый год отдал Богу душу, — его заколол шпагой герцог Майенский. Черт побери, не отнимайте заслуг у бедного покойника; ведь чтобы память о нем дошла до потомства, он может рассчитывать лишь на этот крахмал, да еще и на неприятности, причиненные им герцогу де Гизу; отнимите у него крахмал — и он застрянет на полпути.

И, не обращая внимания на лицо короля, помрачневшее при этом воспоминании, Шико снова запел:

Их прически полны новизны…

— Разумеется, речь все еще идет о миньонах, — заметил он, прервав свое пение.

— Да, да, продолжай, — сказал Шомберг.