Жизнь Маркоса де Обрегон - Висенте Эспинель

Глава XIII

Иногда случайно возникают вопросы, отвлекающие от основного намерения, как и случилось со мной в этом отступлении, когда я оставил свое повествование и говорил о вещах, которые не являются моей специальностью, а скорее они излагаются и обсуждаются сообразно самой природе. Когда, к моему счастью, случилось благодаря языку моего дрозда то, чего добивались, мой господин сдержал свое слово, после того как вице-король сдержал свое. Он был поражен таинственностью и осторожностью, с какой ренегат вел себя в этом деле, благодаря чему избавил от бедствий столько находившихся в заточении людей, потому что если бы не его остроумная выдумка и если бы он не прибегнул к этому способу, то он первым погиб бы, а с ним и многие из невинных заключенных.

Он очень охотно дал мне свободу, хотя и против желания своей дочери, которую я видел уже очень склонной к истинной вере, – так же как и ее брата, которого я убеждал в той же истине, – настолько, что оба они имели желание креститься; отец подозревал это, хотя и не показывал вида, что все это он знает, потому что, без сомнения, желал этого, хотя и молчал. Мальчика звали Мустафа, а сестру его Алима, – хотя после того, как я смог бывать с ней и наставлять ее в католической истине, она назвала себя Марией. Я имел возможность вдоволь говорить с ней наедине, но не о развратных вещах, ибо никогда не имел намерения оскорбить ее, и наконец уверил ее, что по прибытии в Испанию я найду какой-нибудь способ уведомить ее о своем положении и укажу ей, что ей надлежит делать, чтобы стать христианкой, как она желала. Взволнованная больше из-за этого своего главного намерения, чем из-за меня, она пролила несколько слез, охваченная христианской кротостью и целомудренной любовью, после чего я попрощался с ней, так как это было в последний раз, что я мог говорить с ней наедине, а она, часто целуя подаренные ей мною четки, сказала, что сохранит их навсегда. Потом мой господин очень ласково сказал мне:

– Обрегон, я не могу не сдержать слова, которое я тебе дал, потому что ты это заслужил, и еще вследствие обязанности, какую на меня налагает испанское происхождение, и вследствие тех следов, какие остались у меня от крещения, – и он огляделся кругом, не слушает ли его кто-нибудь, – которые я храню в глубине души, ибо ни один из всех, кого ты видишь во всем Алжире, – я говорю о маврах, – не сдержал бы ни обещания тебе, ни слова и не отблагодарил бы тебя за сделанное. И если король Алжира отблагодарил меня и сдержал по отношению ко мне свое обещание как раскрывшему кражу, так это потому, что он сын родителей-христиан, которые непреложно хранят истину и данное слово. А здесь этот варварский народ говорит, что держать слово пристало лишь купцам, а не рыцарям. И хотя я исполняю данное тебе обещание, я делаю это против своего желания, потому что, в конце концов, пока ты был здесь, у меня было с кем отдохнуть, беседуя о предметах, о которых здесь не с кем говорить. Но так как это уже необходимо и ты не склонен остаться в Алжире, как я мечтал, я хочу сам отвезти тебя в Испанию на своих галеотах и оставить тебя там, где ты можешь свободно исповедовать свою религию. Теперь благоприятное время, когда все выходят на каперство,[355] я пойду отдельно от других, чтобы высадить тебя на каком-нибудь из наиболее близких к Испании островов, ибо я не рискну идти дальше на запад, так как за мной очень следят по всему побережью, где я часто причинял очень значительный ущерб; и если бы галиону, на котором ты плыл, не посчастливилось получить попутного ветра, то все вы оказались бы здесь.

Мой господин приготовился совершить свое путешествие, взяв с собой нескольких очень отважных и испытанных в пиратстве турок, и, выбрав благоприятную погоду, он направил нос корабля на Балеарские острова, оставив на берегу горько плачущих свою жену и дочь, причем одна поручала его великому пророку Магомету, а другая – очень громко и безутешно призывала Деву Марию, выражая то, что она чувствовала, потому что поблизости не было никого, кто мог бы упрекнуть ее за это.

Я плыл, устремив взоры на город и моля Бога, чтобы мне когда-нибудь можно было возвратиться в него, когда он будет христианским, ибо, оставив в этом городе самую лучшую частицу самого себя, я плыл хотя и свободный, но скорбя, что оставил среди этой сволочи сокровище, которое готов был выкупить кровью своего сердца, так как она желала приобщиться к крови Христа. Хотя мне удалось оставить ее очень довольной и уверенной в моей любви, внутри меня происходила борьба, которая не давала мне приняться ни за что другое, кроме размышления; потому что я упрекал себя за жестокость и неблагодарность, терзался из-за того, что уехал, и обвинял себя за то, что оставил христианскую душу среди маврских тел; но какая-то уверенность убеждала меня, что я еще увижу ее христианкой.

Однако мы счастливо плыли с попутным ветром; и так как господин мой видел, что я повернулся лицом к городу, он сказал мне:

– Обрегон, мне кажется, что ты смотришь на Алжир и посылаешь ему проклятия, видя его столь наполненным христианскими пленниками, и поэтому называешь этот город разбойничьим притоном; однако я уверяю тебя, что тот вред, какой причиняют корсары, не является наибольшим, потому что, в конце концов, они рискуют сами, и иногда они отправляются за шерстью и не только не возвращаются, настригши шерсти, но и никогда больше не смогут стричь. Величайшим же бедствием является то, что многие, видя, что их хорошо принимают в Алжире, по собственному желанию приходят со своими мушкетами со всех границ Африки, или потому, что они стремятся к свободе, или из-за недостатка средств, или вследствие дурных наклонностей и легкомыслия, – прискорбно видеть, что по сказанной причине этот город полон христиан с запада и востока; и хотя я этим могу нанести ущерб собственной выгоде, я не могу не скорбеть о вреде, наносимом крещеной крови, и у меня сжимается сердце.

– Опять я заметил, – сказал я, – что ваша милость взволнована этим обстоятельством как человек набожный сердцем и благородный по крови; но я не вижу в вас ни перемены религии, ни намерения возвратиться к непоколебимой вере святого Петра, которую исповедовали предки вашей милости.

– Я не хочу говорить тебе, – ответил мой господин, – что любовь к имуществу, благородство свободы, или привязанность к моей жене и детям, или многие бедствия, какие я причинил своей собственной родине, отвращают меня от этого, но я хочу только спросить тебя, видел ли ты когда-нибудь, что я старался узнать, каким правилам обучал ты моих детей? Ибо из этого ты можешь усмотреть, какая должна быть вера у меня в душе. И уверяю тебя, что из всех могущественных, богатых рабами и имуществом ренегатов, сколько ты их ни видел, нет ни одного, который не сознавал бы своего заблуждения. Потому что та полная свобода, какой они пользуются, и те почести и богатство, какими им дается предпочтение перед остальными турками и маврами, – все это их удерживает, так как они чувствуют себя господами и могут приказывать что хотят и кому хотят, – но они хорошо знают истину. И в доказательство этого, пока погода благоприятствует нам своей свежестью, я хочу рассказать тебе, что произошло не так давно в Алжире.

Есть здесь один турок, обладающий огромным богатством и многочисленными невольниками, счастливый на море и испытанный на суше, по имени Мами Рейс, человек красивый, высокий ростом, щедрый и всеми почитаемый. Отправившись на каперство к берегам Валенсии, он провел несколько дней, не имев возможности найти добычи на море, так что у него стал ощущаться недостаток в провианте. Побуждаемые этой нуждой, он и его спутники вышли на сушу с большим риском и опасностью для себя, потому что по всему берегу были зажжены сигнальные огни и их настолько беспокоили, что они должны были опять выйти в море, сделав несколько выстрелов против преследовавших их отрядов. Вследствие поспешности бегства они оставили на берегу начальника галеоты и одного очень отважного солдата, его друга. Эти последние, считая себя погибшими, вошли на мельницу, где нашли только одну необычайно красивую девушку, которая от волнения не смогла убежать вместе с остальными людьми. Ей пригрозили, чтобы она не кричала, и, видя, что на берегу спокойно, они подали условный знак на галеоты, и с наступлением темноты те пришли к мельнице, и прежде чем созванные набатом люди вернулись, они забрали капитана и его товарища, доставив их на его галеоту вместе с захваченной в плен девушкой. Красота ее была такова, что говорили, – и справедливо, – что такого сокровища по стройности и лицу еще никогда не видывали в Алжире. Капитан, хозяин галеот, сказал, что он дороже ценил эту добычу, чем если бы разграбил всю Валенсию. Она была необычайно грустна и заливалась слезами, а он уговаривал ее, чтобы она не была неблагодарна к своей счастливой судьбе, потому что ей предстоит сделаться госпожой всего этого богатства и другого, гораздо большего и более важного, а не невольницей, как она думала. Но красота и миловидность ее лица, соединенные со спокойной серьезностью, были таковы, что можно сказать, что, хотя была ночь, она освещала всю галеоту, и этому свету все подчинились и смирились перед ним, как перед чем-то божественным, изумляясь, что Валенсия могла создать такое высокое совершенство. Он утешал ее в течение всего плавания, так как этот турок умеет немного говорить по-испански. Это человек очень благородный и видный собой, очень счастливый во всех предприятиях, за какие он брался, очень богатый землями, драгоценностями и деньгами, пользующийся большим расположением у всех королей Алжира.