Разговоры с зеркалом и Зазеркальем - Ирина Савкина

Уже эта «иерархия» женских качеств, в которой на первом месте оказываются ум и образованность, не очень совпадает с традиционными стереотипами. Однако прекрасно видна и определенная двойственность в отношении к «общепринятым» патриархатным представлениям об идеальной женственности. Ведь существуя внутри господствующего культурного канона, пишущая женщина не может не учитывать существующие и легитимированные женские социокультурные роли, она осознанно или неосознанно прислушивается к мнению читателя — судьи и цензора и, желая быть одобренной и понятой, определенным образом приспосабливается к ним.

Это заметно и у Скалон, у которой «заботливая мать», «верная жена», «хорошая хозяйка» представлены как важные для женщины роли. Традиционная патриархатная «триада» дана в характеристике жены брата Семена — Елены Ивановны Капнист, урожденной Муравьевой-Апостол. Желая всячески возвысить в глазах общественного мнения эту женщину, сестру погибших и пострадавших во время декабристского выступления братьев, Скалон дает ей безупречно-положительную характеристику: она «была отличной матерью, доброй женой и истинно добродетельной женщиной» (347).

Подобного рода оправдательные формулы то и дело встречаются в описании ближайших родственниц — бабушки, матери, няни. Но содержание мемуарных эпизодов зачастую приходит в противоречие с благостными обобщающими оценками.

Няня — «старушка добрая и благочестивая» (283), отправляясь с детьми гулять, «не находя средства следить разом за обоими нами, для своего спокойствия связывала нам руки платком» (283 — то есть связывала вместе руки сестры и брата).

Бабушка, рекомендованная читателю как любящая и заботливая мать, заставила своего любимца, старшего сына, жениться «по своему приказанию» (286), в результате вся его жизнь пошла наперекосяк, а жена его «была впоследствии истинной страдалицей всю жизнь свою» (286).

Особенно противоречиво в этом смысле строится повествование Скалон о собственной матери. Прямые авторские характеризации всегда в высшей степени позитивны и развивают традиционный стереотип «идеальной, готовой к самопожертвованию матери». Рассказ о ней начинается словами:

Мать моя, истинный ангел красоты как душевной так и телесной, жила часто совершенно одна семейством своим в деревне Обуховка, занимаясь детьми своими и выполняя в точности священный долг матери. (283).

Но интересно, что после этой почти «агиографической» формулировки поставлена не точка, а точка с запятой, и следует такое продолжение:

она решилась поручить нас няне нашей единственно потому только (как говорили мне после), что имела несчастие терять первых детей своих <…>; как она уверена была в преданности, в усердии и опытности этой доброй женщины, то и отдала нас на ее попечение (283). (Выделено мною. — И.С.).

В выделенных словах слышится какая-то оправдательная, «самоуговаривающая» интонация, возможно, намекающая на детскую травму разрыва с матерью, так как выясняется, что маленькие дети практически все время жили с няней, а мать выступала только в роли учительницы и, как увидим ниже, довольно строгого контролера.

Роль матери как воспитательницы оценена очень высоко (все братья позже учились, выдержали экзамен «и этим обязаны единственно доброй и незабвенной матери нашей» (294)), но в описании процесса образования выделяются по преимуществу черты контроля и наказания. При этом в авторском тоне нет нот осуждения, он абсолютно нейтральный, но важно и то, какими именно словами описываются действия «доброй матери нашей»:

Нас будили рано утром, а в зимнее время даже при свечах <…>. После длинной молитвы <…> мы садились на свои места и спешили приготовить уроки к тому времени, как мать наша проснется; тогда несли ей показать, что сделали, и если она оставалась довольна нами, то, заставив одного из нас прочесть у себя главу из Евангелия или из священной истории, после чаю отпускала нас гулять (294).

Нам приказывали всегда говорить месяц по-французски и месяц по-немецки: тому же, кто сказывал хоть слово по-русски (для чего нужны были свидетели), надевали на шею на простой веревочке деревянный кружок, называемый, не знаю почему, куль-кулусом, который от стыда старались мы как-нибудь прятать и с восторгом передавали друг другу. На листе бумаги записывалось аккуратно, кто сколько раз таким образом в день был наказан, в конце месяца все эти наказания считались, и первого числа раздавались разные подарки тем, кто меньшее число раз был наказываем (294).

Обыкновенно после прогулок, мы все с работами, с рисованием и другими занятиями, собирались в гостиную и залу, ибо нам строго запрещали оставаться по своим комнатам (296).

Дорогою мать наша любила слушать наши рассказы, заставляла нас петь и сама пела с нами хором… (305). (Выделено везде мною. — И.С.).

В рассказе о матери всегда подчеркивается ее образованность, ум, просвещенность, «организаторский талант»:

Добрая мать наша не только одна с помощью старшей сестры нашей занималась воспитанием всех нас, но и домашнее хозяйство, а впоследствии и управление экономией в деревне лежало на ней. Несмотря на это, она находила еще время заниматься сама немецким языком, чтением, разными выписками из книг и с большим усердием лечила, по совету доктора, больных бедных детей (296).

В другом месте говорится, что вместе с жившей в их доме родственницей мать «проводила целые дни <…> в чтении или в игре в шахматы» (291).

Хотя слову «мать» неизменно сопутствует эпитет «добрая», но содержание Воспоминаний позволяет сделать вывод, что мать скорее выступает в роли умной, просвещенной, но строгой и контролирующей наставницы.

О ней говорится с уважением, но без теплого чувства. Описания матери малоэмоциональны, неподробны, «суммарны». Даже сообщение о ее смерти «формульно»: «в 1832 г., после продолжительной болезни. Ангельская душа ее тихо и спокойно отошла к престолу Всевышнего, оставив нас всех в страшном горе» (366).

Стереотип заботливой, доброй, любящей матери, который развивается на поверхности текста, постоянно (и безусловно неосознанно) разрушается в «подтексте».

В тексте можно увидеть намеки на то, что мать как-то подавляет и даже определенным образом «использует» Софью, по крайней мере последняя долгое время вынуждена оставаться с нею в деревне, лишенная возможности устроить свою собственную судьбу. После смерти отца мать моя поручила мне все домашнее хозяйство, вначале это казалось мне несколько трудно, но впоследствии я свыклась и душевно радовалась, что могла чем-либо быть полезной семейству нашему (353).

Возможно, мать и не требовала от нее такой жертвы (и даже старалась для ее развлечения чаще ездить по гостям) — но все же идея неволи, невозможности выбрать свою судьбу, принудительного скучного одиночества довольно ясно соотносится в тексте с темой матери. Недаром сразу после сообщения о смерти матери следует: «через год после смерти незабвенной матери нашей устроилась и моя судьба…» (366 — речь идет о замужестве).

Подобная двойственность, о которой говорилось выше, пропитывает повествование о матери.

Можно сказать, что уже здесь до определенной степени видно то «метание» между приспособлением к существующим социокультурным нормам и бунтом, о котором пишут (опираясь совсем на другие женские автобиографические тексты) Белла Бродски и Целесте Шенк[393].

Франсуаза Лионнет замечает: для того, чтобы вывести на поверхность те элементы, которые погребены под мужскими мифами о самости, женщина-автобиограф «разыгрывает» эти мифы, остраняет их, объективирует. Женский субъект «существует в тексте под обстоятельствами чужой коммуникации, потому что текст — это место ее диалога с традицией, которую она молчаливо намеревается опровергнуть»[394].

Но если через освященный традицией и слишком близкий образ матери Софья Скалон не может позволить себе прямо выразить свои «бунтарские» сомнения и спорит с традицией лишь «молчаливо», то, обращаясь к экзотически чужому материалу, она говорит гораздо более открыто и определенно.

Большая часть четвертой главы Воспоминаний Скалон посвящена рассказу о путешествии по Крыму. Описывая пейзажи, этнографическую экзотику, маленькие дорожные приключения и происшествия, мемуаристка постоянно обращает внимание на «женский вопрос» (если воспользоваться термином, несколькими годами позже вошедшим в активный обиход).

Мы имели довольно времени гулять и <…> изучать нравы и обычаи крымских татар, их дикость и странный быт, в особенности несчастных женщин, запертых в сырых землянках и совершенно одичалых. Видя их в этом жалком положении и желая их сколько-нибудь образумить, мне хотелось взбунтовать их и выпустить на волю. Они были до того дики, что, заметив нас, со страхом подходили к нам и с любопытством ощупывали, как будто видя не таких людей, как они сами. Занятия их состояли в вышивании шелком и золотом, в крашении себе волос и ногтей краской кирпичного цвета и вырывании себе волос на лбу навощенной ниткой, для того, чтобы иметь большие лбы и тем самым нравиться мужьям своим, которые, будучи почти все очень красивы и наслаждаясь полной свободой, летают обыкновенно по полям верхом на славных татарских лошадях, в блестящих нарядах своих (339).