Солдат великой войны - Марк Хелприн

Две ночи спустя, когда луна едва проглядывала сквозь плотные серые облака, они пошли купаться. Солдаты Колокольни были согласны с тем, что плавать в Изонцо опасно, но считали, что купаться в реке это нормально, даже логично, при условии, что купаться идут группой из трех человек, ни больше и ни меньше.

При таких вылазках ни разу никого не подстрелили, даже не засекли. Первый раз они спустились к воде втроем, лавируя между расставленных мин, и в дальнейшем ночные купания неприятностей не приносили. Если людей больше, уверяли они, не заметить их невозможно. Движение такой группы не может не привлечь внимания, глаз часового за что-нибудь да зацепится. Такой же эффект возникал и в случае с двумя людьми и даже одним — они смотрелись инородным телом. Миниатюрный лигуриец уверял, что тех, кто перемещается под покровом ночи, можно разделить на три категории: точки, полоски и пластины. Пластины, группы числом больше трех человек слишком велики и тревожат глаз. Точки, группы меньше трех человек слишком малы и тревожат глаз. А вот полоски (и все знали, что полоска — аккурат три человека) никакого раздражения не вызывают, практически невидимы для часовых и наблюдателей, сливаются с ландшафтом, их движение не кажется чем-то странным и не вызывает тревоги. Все в это верили, даже Алессандро, который до конца все-таки не верил, но не хотел признаваться в этом даже самому себе. Лигуриец, которого они прозвали Микроскопом, утверждал, что у него есть доказательства. Однажды он оказался в роли точки, когда полз к австрийским позициям, чтобы вытащить раненого друга (Микроскопа выбрали из-из того, что миниатюрность может позволить ему остаться незамеченным), и темнота не защитила его: австрийцы открыли шквальный огонь. Спасся он лишь потому, что в эту ночь дикий кабан кормился мертвечиной. Выстрелы его напугали, и он помчался по нейтральной полосе, отвлекая австрийцев от Микроскопа, который потащил тело мертвого товарища в другую сторону. Кабана, конечно же, убили, потому что и он был точкой, из чего напрашивался вывод, что по линии огня передвигаться незаметно могут только полоски.

Веселый флорентиец, которого прозвали Гитаристом — он скрашивал классическими песнями их долгие вечера, — отказывался верить в теорию полосок. Остальные подвергли его остракизму. Когда он входил в отхожее место, они уходили. Когда говорил, не обращали внимания на его слова. Он попытался поквитаться с ними, повесив гитару на стену, но отсутствие музыки приносило больше страданий ему, чем другим, и неделя их тирании сломала его. Согласившись, что теория полосок верна, он вновь принялся играть по вечерам.

Алессандро спустя какое-то время сказал ему, что эта теория — чушь, но сплачивает всех. И правильным следует полагать то, во что верят все. Потом, в следующую пару дней, все, даже Микроскоп, улучили момент и сказали Гитаристу то же самое.

Днем стояла такая жара, что пехотинцы снимали гимнастерки и закатывали штаны до колен. Жирные, отъевшиеся летние мухи едва шевелились. Если куда-то садились, то стремились остаться там навечно, и многие оставались, находя свою смерть. Кошка лежала на спине и не возражала, если ее поливали холодной водой. Даже пулеметы стреляли медленнее, хотя это, разумеется, только казалось.

После полуночи Алессандро, Эвридика и римский шорник по фамилии Гварилья отправились к реке. Без оружия, в трусах цвета хаки. Вражеский патруль, наткнувшись на них в таком одеянии, не стал бы стрелять, а увел с собой, а плен, насколько им было известно, не грозил смертью. Брови Гварильи — высокого, смуглого, бородатого — срослись на переносице, образуя черный валик.

Троица спустилась по когда-то травянистому склону, ведущему от Колокольни к реке, замирая и прячась за валунами, когда сквозь облака пробивалась луна. Широкая полоса земли у самой воды простреливалась с итальянских позиций и не минировалась. Они вылезли через стальной люк из тоннеля и проползли под тремя рядами колючей проволоки. Ту проволоку, что когда-то установили на самом берегу, давно уже смыло. Шли они по мягкой земле, не опасаясь ни колючек, ни крапивы. Получали удовольствие, даже прижимаясь к валунам, когда луна грозила выглянуть из-за облаков, ведь они несли прохладу, а сине-зеленый лишайник на северной стороне пах чем-то сладким. Их передвижения определялись луной, валунами и силой притяжения, они спускались бесшумно, словно сами были частью холма.

Хорошо вооруженный враг окопался на противоположном берегу. Трое полуголых солдат находились в пределах досягаемости пятисот винтовок и полудюжины пулеметов. Могли стать мишенью для минометов и огнеметов. Осветительные мины могли превратить день в ночь. Их могли забросать гранатами. А за вражескими траншеями стояли орудия, и склон мог вспучиться от разрывов снарядов.

Но на самом деле весь этот арсенал не представлял собой реальной опасности. Бояться следовало вражеских лазутчиков, вооруженных томагавками, штыками, молотками, чтобы убивать без лишнего шума. Этих могло разжалобить разве что практически полное отсутствие одежды.

Они уже добрались до кромки воды, когда в нескольких сотнях метров к северу австрийцы запустили осветительную мину.

— Не шевелиться, — прошептал Алессандро, и все замерли среди белесых скал, словно превратились в их близнецов-братьев.

— Почему мы шепчем? — шепотом спросил Эвридика. — Вода журчит достаточно громко, чтобы заглушать наши голоса.

— Ради собственной безопасности, — ответил Алессандро. — Мы ничего не слышим, потому что находимся рядом с рекой, а если бы стояли чуть дальше, услышали бы. Один из их патрулей допустил именно такую ошибку, мы выпустили несколько осветительных мин по низкой траектории. Фосфор разорвал ночь. И хотя мины быстро тухли, теней не было, и мы всех их перестреляли.

Холодный белый свет приблизился, стал ярче — ветер относил маленький парашют с подвешенной осветительной миной на юг.

— Он еще здесь? — спросил Эвридика.

— Кто? — переспросил Алессандро.

— Австрийский патруль.

— Они погибли, — ответил Гварилья.

— Но они все еще здесь?

— Нет, — прошептал Алессандро. — Это было достаточно давно. Вода поднялась и унесла тела.

Эвридика спросил, сколько их было.

— Шестеро, мы всех убили, — ответил Гварилья. — Пластина, — говорил он с абсолютной уверенностью. Потом добавил: — Заткнись, пока не пролетит осветительная мина. — И они замерли среди скал.

За исключением песчаной дельты, где вода достаточно прогревается перед тем, как попасть в Адриатическое море, воды Изонцо и ее притоков всегда остаются холодными, особенно на севере, напоминая о том, что река берет начало из ледников. Но сентябрь хранит летнее тепло точно так же, как март бережет лед на поверхности озер. За лето река сильно обмелела, жара не желала сдавать позиции, и в заводях и на мелководье вода была теплой.

В заводи они не могли позволить себе нарушать водную гладь, плыли бесшумно, словно в масле, не приподнимая рук над водой, а то и просто гребя под водой. Зато там, где течение быстрое, а у камней, торчавших над поверхностью, вода бурлила, они давали себе волю, энергично работали и руками и ногами, стараясь удержаться на месте, борясь с течением.

Через какое-то время их все-таки снесло к белесому бревну, застрявшему в камнях. Вода переливалась через него серебристым валом. Схватившись руками за бревно, они подставили лица волне. Вода стаскивала с бревна, пытаясь утащить с собой. Они сопротивлялись, чувствуя, как ноют уставшие мышцы, крепко держались за бревно, глядя на луну и звезды, появляющиеся из-за разбегающихся облаков. В какой-то момент Алессандро вдруг понял, что небо практически очистилось. Везде, куда ни глянь, ярко сверкали звезды.

— Облака рассеялись, — поделился он наблюдениями с Эвридикой и Гварильей. — Смотрите сами. Небо чистое.

— И что же нам делать? — спросил Гварилья.

— Можем обождать, пока опять набегут облака, — предложил Алессандро, но небо сияло чистотой, какой славятся летние ночи в южной Италии.

Гварилья помотал головой.

— Нет.

— Какой же я дурак, что согласился пойти с вами, — вырвалось у Эвридики.

— К чему ты это сказал?

— Нас заметят, — со злостью выкрикнул Эвридика. — Они нас убьют.

— И что? — спросил Гварилья. — Ты считаешь смерть недостойной себя или как?

— Господи! — воскликнул Эвридика, едва не выпустив из рук бревно.

— Заткнись, гребаный трусливый говнюк, — бросил ему Гварилья.

— Подождите, — прошептал Алессандро. — Зря кипятитесь. Нас никто не видел. Давайте просто вернемся, пока они не начали стрелять. Волноваться пока не о чем.

— Скажи мне, что ты не боишься, — потребовал Эвридика.

— Разве он говорил, что не боится? — спросил Гварилья. — Он сказал, что не волнуется. Это другое. Мы всегда боимся, но мы не волнуемся…