Пони - Р. Дж. Паласио

вынул скрипку из футляра и посмотрел внутрь корпуса через филигранные вырезы эфов. Там, на ярлычке, прикрепленном к нижней деке, было указано имя мастера: «Себастьян Клоц, год 1743, Миттенвальд». Раньше я никогда не замечал этой надписи. Но она была там, была все это время. Я сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. Потом положил скрипку на мягкую траву.

В глубине футляра, под бархатной подкладкой цвета красного вина находился небольшой кармашек. Полагаю, изначально он был задуман для хранения запасных струн, но в нем лежали не струны. Из этого кармашка я извлек сложенный листок бумаги. Развернул его. Это была тщательно прорисованная карта, на обороте которой элегантным почерком Па было написано:

Моя дражайшая Эльза!

Теперь, когда я все рассказал тебе, с моей души словно сняли огромный груз. То, что ты все еще любишь меня, есть единственное и достаточное доказательство божественной природы человеческого сердца. Я могу предложить тебе только мир новых начал и честного труда, но каждый день буду стараться быть достойным твоей любви. И если вдруг ты решишь пойти иным путем, то не переживай, моя любимая. Ибо если я не смогу быть с тобой в этом мире, то отыщу тебя в следующем. Ты убедила меня в этом. Любовь находит дорогу сквозь века.

С любовью, Мартин.

Я перевернул листок и посмотрел на карту. Четкий рисунок был выполнен с такой детализацией, на которую был способен только мой отец. Со своей невероятной памятью он запомнил форму пруда, запомнил, где растет каждая ива, где заканчивается вишневый сад и где начинается пологий склон. Все это было на плане, аккуратно вычерченном черными чернилами. Мой отец был художником во всем. Когда-то он был искусным гравером. Оформителем. Гением.

Поверх подробной карты красным цветом была нарисована пунктирная линия. И я пошел туда, куда она указывала. Заканчивалась она между двумя ивами у дальнего края пруда. В этой точке, на равном расстоянии от двух деревьев, стоял крупный крест, обведенный в кружок. Я отмерил количество шагов между деревьями, поделил число пополам и носком сапога процарапал метку на земле. С собой я привез небольшую кирку, но она мне не понадобилась – земля оказалась рыхлой, когда я начал копать. Довольно быстро я наткнулся на что-то. Обитый медными полосками сундук. Я вытащил его из земли. Он был тяжелый, однако мне хватило сил с ним управиться, как когда-то хватило сил и моему отцу. У меня имелся ключ от этого сундука. Отец вложил его мне в руку перед самой смертью. Должно быть, на протяжении многих лет ключ хранился в потайном отделении в каблуке его сапога. Тогда я не мог знать, зачем мне этот ключ, но все равно хранил его, никому о нем не рассказывая. Вплоть до этого момента.

Я вставил ключ в замок сундука и повернул его. Лязгнул замок, и крышка распахнулась. Внутри блестели золотые монеты. Я откинулся и долго сидел, закрыв глаза. Я совсем не хотел искать это золото, но, если ему суждено было быть обнаруженным, мне хотелось бы знать об этом. И теперь я знал. Планировали мои родители когда-нибудь вернуться за ним? Или нет? Эта часть навсегда останется неизвестной.

Я открыл глаза и, щелкнув языком, подозвал Пони. Он пришел. Я разложил золото поровну в четыре кожаных мешка, которые висели по краям седла и которые я подготовил специально для этой цели. Для Пони этот груз не был слишком тяжелым. Потом я опустил сундук обратно в землю и засыпал грунтом, чтобы больше его никто не нашел.

– Что ты собираешься с ним делать? – спросил Митиваль, подошедший ко мне, когда я вел Пони от пруда вверх по склону.

– Пока не решил, – признался я. – Но точно сделаю что-нибудь хорошее, это я тебе обещаю.

– О, в этом я не сомневаюсь, Сайлас.

Одну золотую монету я оставил себе на память и повертел ее в пальцах, прежде чем убрать в карман.

– Он был мне хорошим отцом, – сказал я.

– Да, очень хорошим, – подтвердил Митиваль с полуулыбкой.

– Кем бы еще он ни был, отцом он был хорошим.

– «Не мысли, что он будет уже выше всякого несовершенства и в то время, когда ты увидишь его в Итаке…»[5]

– Да-да. Это так верно, – откашлявшись, ответил я. – Ты все понимаешь.

Митиваль похлопал меня по руке. Он улыбался, но было видно, что он погружен в собственные мысли.

Откуда ни возьмись прилетели две стрекозы и, исполнив в воздухе вокруг нас танец, исчезли за прудом. Поверхность воды горела красным в закатных лучах. Она казалась нарисованной светом.

– Ты помнишь этот пруд, да? – со всей возможной мягкостью спросил я.

Не глядя на меня, Митиваль кивнул:

– Понемногу все возвращается ко мне. – Вздохнув, он прикрыл глаза. – Я помню, как она вытащила меня из воды, вон там. – Он указал куда-то в том направлении, откуда мы пришли. – Кажется, я приехал навестить ее брата. Мы с ним учились в одной школе, видимо. – Он тряхнул головой и посмотрел на меня. – Таких подробностей мне уже не вспомнить. Все это было очень давно.

Он прикусил нижнюю губу, как всегда делал в минуты сосредоточенности.

– Но я хорошо помню, как она старалась спасти меня, – продолжал он негромко. – Это я вижу очень живо. И когда она поняла, что мне уже не помочь, то горько плакала надо мной. О, Сайлас, меня это так тронуло. – Он приложил ладонь к сердцу. – В тот же день приехали мои родители забрать меня, и она была так добра с ними, так заботлива. И держала мою мать за руку, пока заворачивали мое… – Митиваль не договорил и замолчал.

Он снова охватил взглядом весь пруд и окружающий сад.

– На моих похоронах она играла на скрипке, – добавил он. – Это было так красиво. И мелодия осталась со мной.

– И ты остался с ней, – медленно сказал я.

– Пожалуй, что так, – прошептал он и кивнул задумчиво. – Кто-то спросил у нее про скрипку. «Ее изготовили в Миттенвальде», – сказала она.

Он посмотрел на меня, и впервые за всю жизнь я увидел, насколько он юн. Совсем еще мальчик на самом-то деле.

– Миттенвальд, – проговорил он и от удивления широко раскрыл глаза, затем рассмеялся и сжал щеки ладонями, как будто смутился. – Как странно, Сайлас! Нас держат такие смешные вещи! – продолжил он с дрожью в голосе. – Это было первое слово, которое я сказал тебе, когда ты родился. Очень долго я больше ничего не помнил, только одно это слово.

– А сейчас ты вспомнил свое имя?

Он опять тяжело