И вспыхнет пламя - Сюзен Коллинз

«Это все не взаправду, – твержу я себе. – Так же, как переродки из прошлого сезона не были мертвыми трибутами. Это просто изуверские фокусы распорядителей».

Одэйр врывается на опушку и видит, как я мхом отчищаю стрелу от крови.

– Китнисс?

– Все хорошо. У меня все в. порядке, – говорю я, хотя, разумеется, ничегошеньки не в порядке. – Мне померещился крик сестры, но...

Мои слова обрывает пронзительный визг. Это уже другой голос, не Прим, а совсем незнакомой девушки. Финник меняется в лице – бледнеет как смерть, и зрачки расширяются в ужасе.

– Стой, погоди! – кричу я в пустоту, потому что парня уже и след простыл.

Он умчался на помощь так же бездумно, как я к своей Прим.

– Финник!

Знаю, он не вернется, поэтому спешу вслед за ним.

Это нетрудно, ведь парень оставил за собой заметную утоптанную тропинку. Но проклятая птица верещит в четверти мили от нас, бежать приходится вверх по склону, и к концу погони я выдыхаюсь. Одэйр описывает круги возле огромного дерева. Ствол не меньше четырех футов диаметром, ветки только начинают расти на высоте двадцати футов, а где-то в густой листве притаилась птица и громко кричит женским голосом. Финник тоже вопит, опять и опять:

– Энни! Энни!

Он в таком состоянии, что подходить бесполезно, и я поступаю так, как поступила бы в любом случае. Забираюсь на ближайшее дерево и, выследив говоруна, снимаю его стрелой. Птица падает прямо под ноги Одэйру. Тот поднимает пернатую тушку, туго соображая, что же произошло. Но когда я спускаюсь вниз, то вижу в его глазах отражение безысходной тоски.

– Успокойся, Финник. Это был говорун. Нас разыграли, – произношу я. – Все не взаправду, это не твоя... Энни.

– Да, не Энни. А голос – ее. Говоруны повторяют лишь то, что слышали. Откуда, по-твоему, взялись эти звуки? – спрашивает он.

Смысл его слов до меня доходит не сразу. А потом кровь отливает от щек.

– Финник, ты же не думаешь, что они...

– Именно так я и думаю.

Мне представляется Прим, привязанная к столу в белой комнате; люди в халатах и масках склонились над ней и пытают, добиваясь необходимых звуков. Или пытали. Колени подкашиваются, и я падаю наземь. Одэйр шевелит губами, но мне уже ничего не слышно. Кроме нового крика, раздавшегося где-то слева. И на этот раз голос принадлежит Гейлу.

Финник ловит меня за локоть, не давая бежать.

– Нет. Это не он. – И увлекает за собой вниз по склону, по направлению к пляжу. – Уходим отсюда!

Однако в криках Гейла – столько боли, что я продолжаю вырываться.

– Это не он, Китнисс! Там переродок! – надрывается Финник. – Идем!

Он силой тащит, почти уносит меня прочь, и я наконец начинаю соображать, что парень прав. Это просто еще один говорун. Застрелю его – ничего не изменится. Но ведь это же голос Гейла, и значит, где-то когда-то кто-то заставил его издавать подобные вопли.

Я прекращаю бороться и, как и в случае с ядовитым туманом, бегу от того, с чем нельзя сражаться. От неуязвимой силы, которая причиняет мне боль. Правда, на этот раз кровоточит моя душа, а не тело. Вот оно, оружие четвертого часа. Когда обезьяны прячутся, повинуясь велению стрелок, в игру вступают говоруны. Согласна с Финником: нам осталось только бежать. И Хеймитч уже не пришлет на серебряном парашюте лекарство от ран, нанесенных этими птицами.

Заметив Джоанну и Пита, застывших у края опушки, я испытываю разом и облегчение, и досаду. Почему никто не пришел за нами? Почему даже Пит не явился на помощь? Вот и сейчас он стоит, вскинув руки над головой, ладонями к нам, и вроде бы что-то пытается говорить, хотя ни звука не слышно. Почему...

Стена такая прозрачная, что мы с Финником врезаемся в нее с разбега и отлетаем обратно в джунгли. Мне везет: основная сила удара приходится на плечо, а Одэйр разбивает лицо в кровь. Теперь понятно, почему ни Пит, ни Джоанна, ни даже Бити, который теперь печально водит головой из стороны в сторону, не явились на помощь. Между нами возникла невидимая стена. Это не силовое поле: гладкую и твердую поверхность можно трогать сколько угодно. Однако ни нож Пита, ни топоры Джоанны не оставляют на ней даже мелких зазубрин. Можно даже не обходить весь барьер, и так ясно, что он целиком опоясывает сектор четвертого часа. И что мы в западне, но всяком случае, на время.

Напарник прижимает к барьеру ладонь со своей стороны, а я со своей, как будто могу ощутить его прикосновение через стену. Рот Пита открывается и закрывается. До нас не долетает ни звука – кроме тех, которыми наполнен наш участок. Сначала я пытаюсь читать по губам, но, не в силах сосредоточиться, бросаю эту затею и просто смотрю на его лицо, силясь не растерять остатки разума.

А потом птиц становится больше. Они прилетают одна за одной. Рассаживаются на ближайших деревьях. Разевают клювы. И начинают кошмарный, детально продуманный кем-то концерт. Финник сразу же валится на траву и зажимает ладонями уши так, словно готов раздавить свой собственный череп. Я какое-то время держусь. Даже опустошаю колчан, стреляя по ненавистным птицам. Но стоит упасть одной, как на ветку садится другая. Наконец я тоже сдаюсь и сворачиваюсь калачиком на земле, пытаясь отгородиться от душераздирающих воплей Прим, Гейла, мамы, Мадж, Рори, Вика и даже Пози, беспомощной маленькой Пози...

Знаю: пытка закончилась, потому что чувствую прикосновение рук Пита, которые поднимают меня и уносят из джунглей. И все-таки не разжимаю век, не убираю ладони от ушей. От напряжения мускулы словно окаменели. Пит сажает меня к себе на колени, нежно покачивает, говорит слова утешения. Проходит довольно долгое время, прежде чем я выхожу из оцепенения. И начинаю дрожать.

– Все хорошо, Китнисс, – шепчет напарник. – Ты их не слышал! – отзываюсь я.

– Я различил голос Прим, еще в самом начале. Только это была не она, а сойка-говорун, – возражает Пит.

– Нет, она. Только не здесь. Птица просто запомнила голос,– вырывается у меня.

– Им хочется, чтобы ты так считала. Помнишь, как в прошлом сезоне я не мог понять, вправду ли у переродка глаза Диадемы? Так вот это были совсем не ее глаза. И не голос Прим. Разве что капитолийцы взяли запись ее интервью, а потом изменили звук.

– Нет, над ней издевались, – говорю я. – Возможно, даже убили.

– Китнисс, ее не убили. Прим жива. Вспомни – ведь скоро нас останется восемь. А что потом?

– Семерым придется умереть, – в унынии отвечаю я.

– Да нет же, дома. Что происходит, когда в Игре остается восемь финалистов? – Подняв мой подбородок, Пит заставляет меня посмотреть ему прямо в глаза. Добивается пристального внимания. – Ну, что? На последней восьмерке?

Знаю, он искренне хочет помочь, и я задумываюсь.

– На последней восьмерке... У родных и друзей игроков берут интервью.

– Правильно, – хвалит Пит. – У родных и друзей. А как это сделать, если все они умерли?

– Никак, – неуверенно отзываюсь я.

Вот именно. Поэтому не волнуйся, Прим жива. Она же первая кандидатка на интервью, верно?

Я хочу ему верить. Очень хочу. Просто... эти голоса...

– Сначала Прим. Потом – твоя мама. Кузен. Подруга, – перечисляет Пит. – Китнисс, это была дурная шутка. Страшная. Но по-настоящему пострадать от нее можем только мы с тобой. Мы в Игре, а они – нет.

– Ты сам в это веришь? – спрашиваю я.

– Разумеется, – роняет напарник.

Впрочем, ведь он в состоянии убедить людей в чем угодно. Повернувшись к Одэйру, я замечаю: тот ловит каждое наше слово.

– А ты, Финник?

– Пожалуй. Не знаю, – пожимает плечами тот. – Скажи, Бити, это возможно сделать? Взять чей-то спокойный голос и превратить...

– Ну, конечно, – кивает тот. – Ничего сложного. Такая задачка по зубам даже младшему школьнику.

– Согласна с Питом, – бесстрастно вставляет Джоанна. – Зрители обожают маленькую сестренку Китнисс. Если б ее и в самом деле убили, все дистрикты поднялись бы на восстание. – И вдруг, запрокинув голову, громко кричит: – Представляете, мятежи по всему Панему! Кому такое понравится?

От изумления у меня отвисает челюсть. Никто никогда не произносил таких слов на Голодных играх. Можно не сомневаться, этот фрагмент обязательно вырежут. Но я-то все слышала – и уже не сумею смотреть на девушку прежними глазами. Конечно, медалей за доброту ей не дождаться, но вот за храбрость... Или за безрассудство... А она поднимает несколько ракушек и скрывается в зарослях, бросив только:

– Я за водой.

Когда Джоанна проходит мимо, я безотчетно ловлю ее за руку.

– Не ходи. Эти птицы...

Должно быть, они попрятались. И все равно, не хочу туда никого пускать. Даже ее.

– Ну, мне-то на них наплевать. Я не то, что вы все. У меня не осталось любимых. – Джоанна с досадой выдергивает ладонь и уходит.

А когда возвращается, я принимаю из ее рук воду и молча киваю, зная, как бы ее взбесил мой сочувственный голос.