Клеймо красоты - Елена Арсеньева

– Надо печку затопить, – пробормотала Маришка, бестолково шаря по стенам сеней в поисках двери. – Небось в дровянике еще есть… А черт, руку занозила! Клин блинтон, да где же эта дверь?!

Как всегда, магическое слово помогло незамедлительно: что-то заскрипело, тяжело поползло. Ирина тревожно сощурилась: новый запах, да какой страшный! Почему-то сквозь дымок отчетливо пахло кровью…

Через мгновение, при новом высверке молнии, она поняла почему: на полу навзничь лежал человек.

Девушки в ужасе прижались друг к дружке. Маришку колотило так, что шатало и Ирину.

– Кто там? Кто это? – выстукала зубами Брунгильда.

– Фонарик бы… – выстукала в ответ Ирина.

– Есть фонарик! – Маришка пошарила в кармане. – Отцовский, старый. Не знаю, загорится ли?

Тускло-тускло зардела в темноте крошечная лампочка. Блеклое пятно света скользнуло по стенам, по столу, где валялась упавшая свеча; по полу; блеснуло в темной кровавой луже, в которой лежал… Петр.

* * *

Ключ, ключ, ключ…

Теперь он понимал, почему в старых шпионских романах и фильмах столько сил тратилось, чтобы выкрасть у противника ключ к шифру. Без него перед глазами не письмо, а нелепица, чушь, тарабарщина и абракадабра!

Ключ, ключ, ключ. Смысл книжного шрифта состоял в одном непреложном условии: и у шифровальщика, и у дешифровщика для работы должны быть идентичные книги. Совершенно одинаковые! Чтобы буква в букву, точка в точку! Хотя точки как раз и не больно важны: для затруднения раскрытия секрета многие тайнописцы нарочно ставили знаки препинания в самых неожиданных местах криптограммы, а то и вовсе опускали их. Сейчас задача облегчалась хотя бы тем, что в письме не было ни точек, ни запятых, ни двоеточий или тире, которые оказались бы вовсе не знаками пунктуации, а тоже элементами шифра. И в таком случае пришлось бы разгадывать еще их.

Книга, значит… В одном из его любимых романов – «Наш человек в Гаване» Грэма Грина – такой книгой стало издание «Шекспир для детей» Чарлза Лэма. Но персонажами Грина были профессиональные шпионы. Какая книга могла служить пособием для шифровки у двух раскольников?

Внезапно его поразила собственная недогадливость. Да с чего он вообще взял, что речь идет только о страннике и странноприимном как о двух конкретных людях? История с дедом и его гостем происходила в 30-е годы, однако письмо явно относится ко временам куда более древнейшим! Состояние пергамента, качество правописания, способ начертания букв – это все не имитация старины, а самая настоящая старина и есть. Может быть, ХVIII век. Может быть, еще раньше. Судя по рассказам матери, дед был человеком образованным, книгочеем. Опасный гость же выглядел как обыкновенный крестьянин. Конечно, он мог и притворяться, но это уже не важно: только один-единственный вид литературы был равно доступен всем слоям общества в прежней России. Это Библия. Ветхий или Новый Завет.

Додумавшись до этого, он наутро же ринулся в ближайшую церковную лавку и чуть было не выложил немалую сумму за толстенную книгу в темно-коричневом переплете с крестом на обложке, да вовремя спохватился: книга-то была переведена на современный русский язык! Нет, ему нужно нечто совершенно иное. Ему нужна Библия на старославянском, причем желательно издание начала ХVII века, а то и еще более раннее: вышедшее прежде, чем переписчики начали править божественные книги на новый лад, что, собственно, и явилось одним из оснований для разделения общества на староверов и никониан.

Такая книга, конечно, могла найтись в областной библиотеке. Он пришел в отдел ценных и редких книг и, запинаясь от робости, изложил свою просьбу. Сидевшая на выдаче огромная, толстая женщина выслушала его, недоверчиво щурясь и поводя внушительными бровями.

– А вам зачем? – пробасила, поджимая губы. – Вы представляете, какая это ценность?! Стоимость такого издания представляете? Литература подобного рода выдается у нас только научным работникам. Вы научный работник?

Он растерянно моргнул. Место его работы… Ох, боже мой, его основная работа была еще дальше от научной, чем старопечатная Библия с цветными буквицами и рисованными заставками – от современного унылого издания!

– Нет, я не научный работник.

– Ну, тогда… – Библиотечная дама сурово повела своей замечательной бровью в сторону двери.

Он ушел, чувствуя себя чуть ли не преступником. Просто-таки руки чесались, до того хотелось открыть старую Библию!

Брел по Большой Покровке, ничего не видя от огорчения. Надо вернуться и еще раз поговорить с этой теткой. Может, ей приплатить – ведь зарплата у библиотечных работников известно какая! А вдруг обидится, еще и милицию вызовет? Вот будет смеху!

Дошел до трамвайной линии и приостановился, пропуская мимо вагон. И вдруг взгляд упал на вывеску над узкой дверью: «Антик».

«Да нет, здесь всякое стекло, фарфор, бронза и прочий антиквариат, – вспомнил он. – Библия, да еще такая, чтобы мне подошла… Нет, это фантастика! А вдруг?»

* * *

Через пять минут он вылетел из магазина с круглыми глазами и бешено замахал руками, ловя попутку. Чуть дыша от волнения, примчался домой и вытряхнул свою заначку: откладывал на отпуск. Хотел съездить в Индию… Да бог с ней, с Индией, не видел он ее – жил и дальше проживет!

Машина ждала его около дома. Опять визжащий, стремительный бег по объездным улицам, дверь в «Антик», круглые от удивления глаза продавца:

– Вы? Так быстро?

Подал тяжелый, завернутый в плотную бумагу том не менее полуметра в длину и сантиметров тридцать в ширину:

– Владейте! Чтоб вы знали: это 1663 год, Москва, Печатный двор. Первое московское переиздание Острожской библии Ивана Федорова 1581 года. Тираж 2412 экземпляров. Кстати, шрифт для этой книги был специально отлит мастером Федором Поликарповым и получил название библейского. А вы давно собираете старопечатную литературу? У нас тут попадаются интересные экземпляры – и куда дешевле, чем, к примеру, в Москве. Там за такое издание вам пришлось бы выложить не меньше двух тысяч баксов, а здесь, как видите, обошлось тысчонкой. Оставьте свой телефончик, я вам буду позванивать, если что появится…

Покупатель словно не слышал. Нетерпеливо сорвал обертку, зачарованно уставился на твердый, деревянный, обтянутый рыжей кожей переплет, там и сям украшенный потускневшими медными заклепками, с тяжелой пряжкою. Открыл книгу…

«БиблiA сiрηчь книги Ветхаг| и Новаг| Завηта на Азыкv славенскv…»

Отошел к подоконнику, дрожащими руками шевелил страницу, любуясь своим сокровищем. Бумага – точь-в-точь как то письмо из шкатулки. Пергамент! Шрифт утонченный, мелковатый и кое-где стертый, но вполне разборчивый.

Сначала идет благословение издателя: «Бгъ же всесилный всAkiA благодати да подастъ ти, рачителствvюμ ∑му!»

Что-то встрепенулось в душе. Из глубины веков его поощряли, одобряли, благословляли! К нему обращались, говоря: «Вамъ же избраннымъ прежде векъ по предоувηдηнiю вηчна г|бга…»

«А вдруг разгадаю? – подумал он – и похолодел от вещего испуга. – Нет, а вдруг и правда здесь найду ключ?!»

Дело стояло за малым – найти…

* * *

– Ах… – тихо сказала Маришка, роняя дождевик, который загрохотал, как рассыпавшаяся вязанка дров. – Боже…

Она качнулась. Ирина подхватила Брунгильду, на ощупь сунула ее куда-то в сторону, прислоняя к стене. Маришка начала сползать на пол.

Но сейчас Ирине было не до нее: фонарик погас, словно тоже лишился чувств, а может, и вовсе помер. Нашарила на столе свечу, коробок спичек. Зажгла огонечек; потом, одолевая вязкую слабость в ногах, метнулась к Петру, упала на колени среди этого тошнотворного, сладковатого запаха, приподняла голову, пытаясь понять, где рана.

Его русые волосы казались черными от крови, но тотчас Ирина поняла, что ранен он не в голову: это натекло из простреленной груди.

Сунула окровавленные пальцы к его шее, зашарила по ней, пытаясь найти пульс. И пальцы ее были ледяными, и горло Петра – ледяным, застывшим.

Невольно громкий всхлип вырвался из горла. Схватила Петра за плечи, тряхнула что было сил:

– Да ты что? С ума сошел?!

Послышалось или впрямь что-то слабо клокотнуло в его груди? Или это воздух прорвался сквозь пробитое, мертвое легкое?

Нет, не мертвое! На груди явно вздулся кровавый пузырь, приподняв рубашку. Дышит он! Жив!

– Чем перевязать? – путаясь в звуках, выкрикнула Ирина, но осевшая на пол Маришка не шелохнулась. Обморок, поразивший ее, был не менее глубок, чем беспамятство, в котором находился Петр.

Ирина вскочила, заметалась по убогой горенке, пытаясь найти хоть какую-то скатерть, полотенце, простынку, но натыкалась только на темный, обвиняющий взгляд с божницы. Казалось, эти глаза следят за ней, осуждающе наблюдают за бестолковой суетой.