Планета Вода (сборник с иллюстрациями) - Борис Акунин

– По вашему предположению она приехала сюда из-за своего жениха?

– Да. И побег его без Аннушкиной, конечно, не устроился бы. Поразительно вот что. Раньше, если кто-то убегал, охотники его за день, много за два находили. А этот три недели уже гуляет, хотя сам Шугай его ищет, зытяк один местный, жуткий головорез. Раз он до сих пор не принес палец – значит, гуляет где-то Ольшевский. Или в схроне отсиживается. А может быть, Сократовна каким-то манером его отсюда уже переправила…

– Да почему вы так уверены, что без нее не обошлось? Вы ведь говорили, что Ольшевский – террорист, а стало быть человек отчаянный.

– Кто, Ольшевский-то? Жидóк жидкий, – презрительно покривился титулярный советник. – Никогда бы он без посторонней помощи не сбежал.

– Вы юдофоб? – холодно осведомился Фандорин.

– Вовсе нет. Мне что еврей, что русский, всё едино. Но, знаете, бывает поляк и бывает полячишка, бывает немец и бывает перец-колбаса, бывает русский, а бывает русская свинья. Так вот Ольшевский именно что жидок, находка для юдофоба. Я с ним знаком, имел удовольствие. Был у него в остроге по жалобе на условия содержания, в порядке прокурорского надзора. Ничего сделать, естественно, не смог, но выслушать выслушал. Собственно, Ольшевский сам мне про невесту проболтался.

– А вы, конечно, донесли Хозяину, – с упреком молвил Эраст Петрович.

Клочков тяжело вздохнул.

– Ольшевский – жидок, а я – русская свинья. Гнусно поступил, сам знаю. Но чего вы от меня хотите? Я человек сломанный.

– Давайте без д-достоевщины, не упивайтесь самоуничижением. Лучше расскажите поподробней про Ольшевского.

– Истерик. Слабак. Но при этом позёр и, входя в роль, может совершать отчаянные поступки. Обязательное условие – на публике. О, тут Ольшевский прямо расцветает. В остроге он сразу повел себя неправильно. Где надо было держаться скромно – распускал перья, где надо было проявить твердость – праздновал труса. Не убежал бы, его уголовные бы затравили.

– Странно что-то. То в губернатора стрелял, а то трус, – усомнился Фандорин.

– Не стрелял, а покушался. Большая разница. Если бы выстрелил, даже пускай промазал, отправился бы на виселицу. А у него произошла осечка. Думаю, просто струсил в последний момент. Публики рядом не было, пустой кабинет. Зато на суде, при полном зале, какую речь закатил! Там Аннушкина в него и влюбилась, змея огнедышащая.

– Почему змея огнедышащая?

– Сейчас увидите. Вон она, полюбуйтесь. Встречать вышла.

Эраст Петрович обернулся.

На верхней площадке лесенки, спускавшейся к причалу, стояла высокая худая женщина в белом халате, с дымящейся самокруткой в углу рта.

– Ну, поглядим, кто об кого зубы сломает. Вы об нее или она об вас. – Титулярный советник ехидно ухмыльнулся. – Этот орешек в некотором роде покрепче Хозяина.

Дама с горностаем

Пока высаживались на причал, пока прощались с капитаном Трифоном, который собирался плыть дальше, в село Шишковское, и «зацепить» там плот, чтоб не возвращаться в Заволжск «порожним», докторша куда-то исчезла – видимо, не нашла в приезжих ничего особенно интересного или справедливо рассудила, что они скоро сами к ней явятся.

Наверху Фандорин увидел, что больница хоть и невелика, но выстроена аккуратно и добротно. Главный корпус в два десятка окон, по сторонам два опрятных флигелька, еще какие-то постройки. Имелась даже застекленная теплица.

– Больница на сорок коек, и обычно они все заполнены, – сказал Сергей Тихонович, задыхающийся после не слишком высокого подъема. – А сейчас ни души. Куда все делись?

– Выясним.

Эраст Петрович направился к правому флигелю, на крыльцо которого, оказывается, переместилась женщина в белом халате. Она стояла, облокотясь на перила, и время от времени, будто вулкан, изрыгающий облака пепла, окутывалась сизым дымом. Табак у докторши был крепкий и пахучий – матросский, и Фандорин, в особенности после клочковской аттестации, ожидал увидеть какую-нибудь мужеподобную особу, однако Людмила Сократовна Аннушкина вблизи оказалась молода и, пожалуй, красива.

Второе – насчет красоты – было именно что «пожалуй». Ведь красота без привлекательности утрачивает свое главное предназначение – привлекать, манить, притягивать. Правильное, классического рисунка лицо было удивительно похоже на Леонардову «Даму с горностаем» – тот же удлиненный овал, высокий лоб, тонкое полукружье бровей, изящный подбородок, но всем своим выражением, всей аурой лицо это будто отталкивало смотрящего. Не подпускало, а отстраняло. Какой отвратительный взгляд – в буквальном смысле, то есть требующий, чтобы ты отвернулся, подумал Эраст Петрович, приподнимая кепи и слегка кланяясь, но глаз не отводя. К докторше, ключевой фигуре предстоящего расследования, нужно было присмотреться получше.

Аннушкина на приветствие и поклон не ответила, хотя смотрела прямо на Фандорина с непонятной, но нескрываемой враждебностью.

– А, Клочков, – сказала она резким, прокуренным голосом, дисгармонировавшим с тонкими чертами лица. – Кого это вы привезли сюда, представитель незаконности и беспорядка?

Титулярный советник стал объяснять, а Эраст Петрович тем временем произвел первичный визуальный анализ объекта.

Вертикальная морщина на лбу – свидетельство вспыльчивости и раздражительности. Форсированная прищуренность – способность к мгновенной мобилизации; очень сильная воля. Обветренные щеки, коротко и неровно стриженные волосы, забрызганные грязью грубые башмаки – совершенно не заботится о внешности, что странно для влюбленной женщины, ожидающей встречи с женихом или, возможно, уже с ним встретившейся. Если, конечно, версия Клочкова верна и Аннушкина причастна к побегу Ольшевского.

С подобными особами нужно вести себя, как с мужчинами. Упаси боже не галантничать– от этого они сатанеют.

Поэтому Фандорин первым протянул руку.

– Здравствуйте, доктор. Очень рассчитываю на вашу помощь в поиске убийцы.

Людмила Сократовна, усмехнувшись, сжала его пальцы своей длиннопалой, пятнистой от въевшегося йода рукой – да посильней, чем давеча Саврасов (как-то он там, бедный?). Кажется, Темнолесский уезд изобиловал маньяками крепких рукопожатий. Аннушкина злорадно смотрела, скривится ли приезжий от боли. Эраст Петрович, чтобы сделать даме приятное, разумеется, скривился. Тогда враждебности в докторшином взгляде немного поубавилось, но хватки она не ослабила.

Так-так, вывел Фандорин, типаж ясен. Признает только мужчин, кто безоговорочно соглашается с ее превосходством. Классический случай мизандрии. Прикидывайся слабым – и получишь от такой женщины всё, что тебе нужно.

– Значит, помятый денди будет искать ежа-убийцу? – насмешливо спросила Людмила Сократовна, выпуская дым прямо в лицо Эрасту Петровичу.

Брюки у Фандорина в результате путешествия действительно помялись; растрепался и всегда аккуратный пробор, а усики утратили строгую геометричность. Заострять на этом внимание было хамством. Эраст Петрович поморщился.

– П-почему ежа?

– Кто-то ведь исколол беспомощную святошу иголками. Что за таинственный злодей? Неразреши-имейшая загадка! – с издевкой протянула Аннушкина.

Если она хотела разозлить Эраста Петровича, то теперь ей это отлично удалось. Он сразу передумал прикидываться слабым. Хочет лоб в лоб – отлично. Быстрее дело пойдет.

– Вопрос первый, – сказал он и сжал пальцы так, что у докторши хрустнули суставы. – Почему «беспомощную»? В медицинском заключении ничего не говорится о следах от веревок. Упустили? Схалтурили?

Она с трудом выдернула руку. Видно было, что уязвлена поражением. Во взоре сверкнула уже не враждебность, а ненависть. Однако ответила по существу. Признала, стало быть, серьезным оппонентом. Разумеется, отступление временное. Будет и контратака.

– Ничего я не упустила! – Сомнение в своих профессиональных качествах женщины подобного типа воспринимают особенно болезненно. – Следов от веревок не было. Ее кололи, а она лежала и не могла пошевелиться. У Февронии, особы вообще малокровной и анемичной вследствие хронического авитаминоза и недостатка белкового питания, во время длительного поста случались приступы миоплегии – тотального упадка сил, полной мышечной слабости. Она буквально не могла пошевелиться. Даже голосовые связки отказывали. Могла только шептать беззвучно. В таком состоянии делать с ней можно было что угодно – даже не вскрикнет. Один раз я наблюдала такой припадок, вскоре после моего приезда сюда. Это было весной, в Великий Пост. Из интереса я кольнула больную скальпелем – она даже не ойкнула, хотя потом сказала, что почувствовала острую боль. Нет никаких сомнений, что в ночь убийства она пребывала в таком же состоянии – ведь начинался Успенский пост. Вот почему на трупе не было ни следов борьбы, ни вмятин от веревок. Ее кололи острым тонким предметом в течение часа или дольше, а она лежала и только рот разевала.