Головы Стефани (Прямой рейс к Аллаху) - Ромен Гари

Позднее ему пришлось кое в чем себя упрекнуть, но отнюдь не потому, что он в своем толковании событий так легко уступил цинизму, а наоборот, потому что он серьезно недооценил цинизм и жестокость, до которых честолюбие и политические страсти могут довести безумную душу. Он, вероятно, упрекал себя в том, что слишком поддался избитым — и не лишенным высокомерия — идеям по поводу так называемого «восточного» менталитета и таким образом, в некотором роде, угодил в ловушку расистских психологических штампов. Еще он слишком «локализовался». Ему же следовало, напротив, обратиться к старой Европе, Европе крематориев, газовых камер и «великих политиков», таких, как Гитлер или Сталин. Считая, что заходит в поиске объяснений слишком далеко, он резко остановился, а нужно было сделать еще несколько шагов, чтобы до конца проследить все повороты этой игры властолюбия, безумия и смерти…

Стефани казалось, что окружавшая их теперь тишина, которую нарушало только слащавое бормотание, слетавшее с крыш, может в любой момент взорваться ужасающим грохотом. Но этого всего лишь требовали ее натянутые до предела нервы и сердце, искавшее во внешнем мире отзвук своего смятения…

Вошел сэр Давид Мандахар, так резко распахнув дверь, что та стукнулась о стену, — и Стефани дернулась, чтобы броситься на него, так, что Руссо еле-еле успел ее удержать.

На «горном вепре» был богато расшитый мундир из черного шелка с эполетами стального плетения, которые некогда украшали форму офицеров Хайбера и трансиорданских пограничных отрядов.[97] Однако он держал в руке не копье, а кольт, и учащенно дышал, что вызывало мысли не столько о героических рукопашных схватках, сколько об эмфиземе. На нем были лиловый пуштунский тюрбан и брюки цвета хаки с красными лампасами. В очередной раз Руссо доставил себе удовольствие, мысленно лишив его усов и бороды дикобраза, и тогда перед ним предстало одно из знакомых лиц мексиканских bandidos…[98]

Мандахар важной походкой прошелся до середины комнаты и посмотрел на них с холодностью, еще более ужесточавшей его черты, которые совершенно в этом не нуждались.

— Не знаю, волею ли случая или расчета вы оказались здесь, но мне жаль, — сказал он. — Вы станете свидетелями одного…

Он поднял густые брови в подобии иронической гримасы.

— Вы станете свидетелями «зверства», совершенного хадданской кликой в отношении Его Королевского Высочества принца Али Рахмана. Иными словами, этот маленький сопляк, который предал веру своих отцов и священный голос крови, когда спутался с безбожной хасанитской швалью, будет наказан, как того заслуживают предатели. Кстати, отмечу, что присутствие здесь агента ЦРУ ясно говорит о том, кто истинные хозяева этой страны… Но с этим будет покончено через несколько часов. Автономия только что была провозглашена, а шахиры не хотят автономии. Они хотят быть хозяевами всего Хаддана, как было всегда. И когда они узнают, что находящаяся у власти хадданская клика, не колеблясь, убила их дорогого законного лидера…

На его лице мешались удовлетворение и коварство, и его черты, казалось, расплылись и погрузнели от самодовольства — а ведь они должны были придавать «горному вепрю» человеческий облик.

— История с самолетом не дала результатов, на которые мы рассчитывали…

Он отвесил Стефани полупоклон.

— …несмотря на ваше сотрудничество, мисс Хедрикс. Я ценю упорство, с которым вы делали для нас все, что могли. Да, вы и в самом деле превзошли саму себя. Но когда найдут обезглавленное тело юного претендента на трон имамов, столь любимого и столь почитаемого шахирами…

Он им подмигнул и рассмеялся. После чего — рыгнул.

— Завтрак, — холодно сказала Стефани.

Лицо последнего разбойника афганских гор омрачилось.

— Скоро вам будет не до смеха, мисс Хедрикс, — сказал он. — Но уверяю вас, это будет не больно, я не сторонник жестокости, я сторонник эффективности. Я испытываю некоторое сожаление оттого, что застал вас здесь… Ибо само собой разумеется, что в этот раз не должно быть свидетелей. Ваш трагический конец вызовет возмущение цивилизованного мира и продемонстрирует, до чего готова дойти продавшаяся американцам преступная правящая клика…

Он грубо рассмеялся, а затем сделал движение, как будто нащупывает гарду своей сабли, но вместо этого достал из кармашка зубочистку из слоновой кости, коей принялся исследовать свои зубы и их окрестности. После чего отдал приказ солдатам и вышел. Бин-мааруф бросились на них, как свора собак, послушных голосу хозяина, и на несколько секунд, пока они сопротивлялись этим проклятым Аллахом, которым лишь подлость и предательство помогли выжить после изгнания из Хиджаза, Руссо уступил бесполезной ненависти и даже отчаянию. Поведение, которое позднее он осудил со строгостью и удивлением, так как он уже давно считал себя не способным на такой избыток чувств… Ударами прикладов их вытолкали наружу, и дальше они шли, ощущая спиной стволы ружей, а «волки пустыни» суетились вокруг них с нервозностью, которая могла в любой момент обернуться пулей в затылок.

Стефани ступала босыми ногами по холодным плитам, и единственной мыслью, которую она припомнила позднее, было воспоминание об одной песне из ее детства, первыми словами которой были: «В краю спокойного утра…» Пока они пересекали внутренний сад, она увидела, что бассейн, стены и окна белы от горлиц, которые заполонили и все кроны деревьев. Дворец трепетал, шевелился, и со всех сторон как омерзительная звуковая оргия раздавалось сладковатое воркование.

На нее напала тошнота, и ее вырвало. Эта беспрерывная любовная песнь, этот дворец с персидской миниатюры, бин-мааруф, которые, держа обеими руками винтовки, толкали пленников вперед, песок под босыми ступнями, юное утро в свой самый чистый час, черные напластования лавы у границы песков… Ни тени страха. Ее охватило чувство, будто она будет шагать вечно. Казалось, что всем овладела крайняя медлительность, как если бы каждой секунде, каждой минуте приходилось пересекать бескрайнюю пустыню, прежде чем добраться до нее…

А потом, проведя рукой по лицу, Стефани ощутила слезы. Она улыбнулась. Ее больше не слушались. Ее глаза позволяли себе плакать. А еще там, в пустоте, было сердце, которое очень часто билось. Кто-то другой. Это не могла быть она, поскольку ее здесь не было. Она была в другом месте, далеко-далеко… Однажды, когда она вырастет, она станет знаменитой топ-моделью, ее элегантностью, шиком, «стилем» будут восхищаться все женщины, восхищаться и завидовать… А пока она всего лишь маленькая девочка, которая плачет и трет кулачками глаза.

Между дворцом и языками лавы было около сотни метров песка. Арена, подумал Руссо. Имам позаботился обо всем…

Посередине ее стоял Али Рахман с непокрытой головой, в простом бурнусе бедуина. Левее и чуть сзади — Мурад, обеими руками державший свою саблю.

Удары прикладов в спину заставили их пройти еще немного вперед.

Выходя из дворца, слева, под манговым деревом с пышной зеленой листвой, дарившей сладостную тень, Руссо насчитал около двадцати бин-мааруф, среди которых заметил и нескольких «верных» слуг Али Рахмана; они сидели на земле на корточках и вели себя как зрители, довольные, что наконец-то попали на долгожданное представление.

На самом же дереве глаз Руссо, набрасывавшийся на каждую деталь с убийственной фотографической остротой, заприметил то, что неминуемо станет вскоре, через полгода, через год, отрадой для туристов, прибывших посмотреть на эти благословенные места, на эту «персидскую миниатюру», на горлиц и павлинов…

На фоне черной лавы возвышался Мурад, с обнаженным торсом и в синих турецких шальварах. Руссо вспомнил, что эти пышные штаны, прославленные в стольких эпических сражениях, полностью закрытые внизу и достаточно широкие, чтобы вмещать килограммы отходов, были придуманы в четырнадцатом веке, чтобы позволить всадникам испражняться, не сходя с лошади и не теряя времени на остановки. Мурад выставил вперед левую ногу, ища прочной опоры в песке, на манер толкателя ядра или метателя копья: он держал свою саблю обеими руками, и на его лице, сверкавшем на солнце, как гонг, было что-то похожее на улыбку. А теперь взгляд гази нащупывал затылок того, кто сейчас умрет, потому что предал веру своих отцов — единственную, настоящую — согласившись служить режиму, порвавшему со словом Пророка и священными традициями прежних времен… Перед тем, как опустить свою саблю, Мурад, вероятно, процедит сквозь зубы подходящую суру из Корана, суру служителя Аллаха. В общем, подумал Руссо, чтобы возвращение к истокам было полным, не хватает лишь нескольких колодцев с нефтью…

Его было не одурачить «местным колоритом», «райскими клинками» и очищением через меч и кровь. «Подлинный» Мурад был обычным безумцем, которого ловко использовали в интересах, не содержавших в себе ничего исламского и чистого. Недра Хаддана скрывали нефтеносные слои, которые имам запретил разрабатывать. Тот, кто получит контроль над этим узким перешейком Персидского залива, получит контроль над девятью десятыми мировых запасов нефти. Кольца удава, о которых говорил Хендерсон, были видны невооруженным глазом. Казнь Али Рахмана была всего лишь политическим маневром, не более и не менее «варварским», чем казнь президента Зьема[99] во Вьетнаме или очередное готовящееся покушение на Каддафи. В юной голове, которая упадет сейчас в песок, экзотического было не больше, чем в резной фигуре, брошенной на шахматную доску профессиональными игроками. Им нужно было записать на счет Тевзы высшее проявление зверства, убийство юного имама, чего не в силах стерпеть никакое шахирское сознание. Местный колорит сводился к национальной одежде и ни к чему больше. Один лишь старый гази верил, что вершит волю Божью. На клинке ритуальной сабли, готовой опуститься на затылок Али Рахмана, уместились мечта о могуществе, более двухсот транснациональных корпораций, контролируемых одной-единственной компанией и ее президентом, несмотря на антимонопольный закон, миллиарды долларов на секретных счетах в Бейруте и в Цюрихе, мафия, триста миллионов долларов, выплаченных в качестве комиссионных членам правительств тридцати двух стран, столкновения интересов более мощных, чем государства, и миллиарды долларов в акциях на предъявителя, ежегодно таинственным образом исчезающих вследствие «краж» у биржевых маклеров. Юная голова покатится сейчас в песок, как в древние времена, но самое современное оружие играет в этом «архаичном» преступлении роль куда более важную, чем омерзительная жестокость, пришедшая из далекого прошлого…