Хороший сын - Роб ван Эссен

или я с нее стягивал, ее тело словно начинало легонько светиться, сливочное, но не сладкое, ее большие мягкие груди, ее живот, ее треугольник, это ощущение на полностью откинутом сиденье, что мы добрались до пункта назначения, и это невысказанное разочарование, что время не остановилось, что всему, что было мокрым, предстояло высохнуть, а затем быть смытым проточной водой.

Должна быть возможность остаться везде, где ты побывал, во всяком случае, должна быть возможность оставить там версию себя, которую ты потом сможешь навестить. Я не шестидесятилетний мужчина, перебирающий свои воспоминания о любви сорокалетней давности, я все тот же парень, каким был сорок лет назад, просто я больше не могу туда попасть. Почему у нас нет реальности, где мы могли бы посещать свои воспоминания, хотя бы как животных в зоопарке, одновременно в клетке и на свободе, – зачем нам память, если нельзя вернуться?

Но вообще-то мне удалось вернуться, пятнадцать лет назад, мне тогда было лет сорок пять, все случилось как у всех: появился «Гугл», социальные сети, все вдруг нашли тех, с кем общались раньше, я – Эмми, Эмми – меня. Мы встретились, когда она была с подружками в Амстердаме (с несколькими из них я был знаком уже давно), через год я приехал к ней в Манчестер, она жила там в спальном районе девятнадцатого века с домами из красного кирпича, с сыновьями семнадцати и десяти лет, девочками-близнецами восьми лет и бойфрендом, который не был отцом ее детей. Она постарела, конечно, как и я, но другие стареют иначе, чем мы сами, сами мы как будто меньше подвластны времени, как будто у нас есть стабильное ядро, которое у остальных отсутствует или, во всяком случае, у них оно гораздо менее стабильное. Она была худее, чем раньше, с более тонкими губами, и голос ее тоже потерял детский жирок. В ее доме было полно народу. Я провел у нее два дня и спал в маленькой гостевой комнате на чердаке, на лестнице валялись учебники, неглаженое белье, футбольные бутсы, пляжные шлепки, сумки – вещи лежали и висели повсюду, не только на самой лестнице, а также на перилах и в коридоре; когда живешь один, все помещается в шкафы, но тут никто не жил один, для всего не хватало места, это, без сомнения, изменчивое расположение вещей было живым организмом, обладающим самостоятельным мышлением, было легко представить, что какие-то предметы терялись и потом снова всплывали наружу, что это естественный ход вещей, что пять обитателей этого дома и сам дом были одним существом и что это скорее было вопросом необходимости, чем привязанности и сентиментальности. Вот какими должны быть дома: заполненными до краев жизнью и вещами, но не специально, а как бы между прочим, чуть ли не мимоходом. Ванная была, такое впечатление, занята постоянно, так что влажность из нее никогда не испарялась и сухим там не было ничто и никогда; полотенца, зеркало, полупустые флаконы, выдавленные тюбики, пол, стульчак, занавеска для душа, большое количество зубных щеток, пребывающих на различных стадиях износа, – все было липко-влажное, сырые запахи шампуней и кремов смешивались с запахами гнили и плесени.

Днем бойфренд Эмми предложил покататься по окрестностям на велосипеде. Мне не очень хотелось, потому что пришлось бы ехать в левом ряду, и в самый ответственный момент я мог об этом забыть, к тому же на чужом велосипеде, но он настаивал, и в конце концов я поддался на его уговоры. Поездка вышла медленная, я внимательно следил за тем, куда он едет, постоянно напоминая себе о том, на какую полосу нужно будет выехать на ближайшем перекрестке. Все было чужое, странное – встречный транспорт, каждый поворот, каждый перекресток, – я ехал на велосипеде в странном зеркальном мире, где каждое движение было неестественным. К тому времени как мы вернулись, я чертовски устал. Восьмилетние близняшки хотели, чтобы я почитал им на ночь «Алису в Зазеркалье», у них был кэрролловский период, и поэтому они представлялись как Алиса и Алиса. Какой-то перебор с зеркалами для одного дня. Их ужасно веселил мой акцент, и временами то одна, то другая прятала голову под одеяло, чтобы вдоволь насмеяться.

На следующий день мы с Эмми и детьми пошли в гости к ее друзьям, там были и другие гости, некоторых я уже давно знал. Все были с партнерами и детьми, Эмми была окружена старыми и новыми друзьями, которые громко разговаривали и смеялись. Мы сели за стол в большом столовом флигеле, с видом на ухоженный сад, сверху через стеклянную крышу падал свет, я сидел напротив того сына Эмми, которому было семнадцать, приятного молодого человека, созерцающего все (включая меня) с молчаливой иронией. Я посмотрел на него и узнал его кожу. Это была не его кожа, это была кожа Эмми двадцать пять лет назад, которую я в течение нескольких месяцев видел вблизи, рассматривал, гладил, касался губами. Сейчас я увидел ее отличительные особенности: желтоватый отлив, нечеткие светло-коричневые веснушки, которые вообще-то заметны только вблизи; а над этой поволокой и веснушками был еще один слой, в этом-то и заключалась особенность этой кожи, в этой поверхности была глубина, взгляд проходил насквозь, казалось, что кожа покрыта тонким слоем воска, который придавал ей мягкий матовый блеск. Сын Эмми сидел на дневном свету, который падал на него как сверху, через стеклянную крышу, так и сбоку, через двери в сад. Может быть, на другом свету я и не узнал бы ее кожу. Я посмотрел на Эмми, она тоже сидела на свету, на ее коже уже не было слоя воска, потом опять на сына, вот она опять, эта кожа, и я понял, что эту кожу я никогда не рассматривал так внимательно, как сейчас, в этот момент, когда увидел ее у ее сына. Я смотрел в прошлое глазами себя в настоящем и видел то, что узнавал лишь по милости настоящего. То есть вернуться в воспоминания можно, можно даже более, чем просто вернуться, их можно пробудить к жизни десятилетия спустя, воспоминания могут вернуться к тебе, но для этого нужны дети. У меня одновременно было ощущение чего-то странного и естественного, словно я открыл что-то само собой разумеющееся, но при этом запретное, словно этого не должно было произойти в этот день, словно я не должен был приезжать в гости; словно я сжульничал. Вроде как я подглядывал за чем-то, чего не существовало.

Глава 3

День колесом катится к вечеру. Шоссе, проселочные дороги, опять шоссе; ровная местность, холмы, опять ровная местность. Проглядывает солнце, оно справа от нас, низкое, темно-желтое. Вдруг откуда ни возьмись опять появляется много транспорта, мы все на большой скорости едем в одну сторону. До этого несколько часов подряд шоссе было только наше, я отказываюсь понимать этот ритм. Как появляется и пропадает транспорт, как это вообще можно понять? Обилие транспорта может означать близость города, хотя указателей пока не видно, города с гостиницами и ресторанами. Время от времени мы проскакиваем под старыми бетонными виадуками, которые одиноко стоят посреди пейзажа, ни заездов, ни съездов у них нет, как будто это нерушимые останки из каких-то давних времен, чьи дороги уже раскрошились и заросли.

Вы о чем-то глубоко задумались, господин.

Это точно, говорю я.

Или вы сочиняли песню?

Нет.

Я находился в прошлом, теперь нужно вернуться в настоящее. Сейчас я еду куда-то с Ленноксом, хоть и без Леннокса.

Слушай, а ты не мог бы кое-что для меня найти? – спрашиваю я. Ты ведь можешь зайти в любую систему? Я ищу одного галериста. Очень успешного. Он ведет дела по всему миру.

А имя у вас есть, господин?

Нет, раньше его звали Де Мейстер, потом Бонзо, но как его зовут сейчас, не знаю. И как он выглядит, тоже. Но я его точно видел, я довольно долго обедал с ним за одним столом, если ты можешь показать какие-нибудь фотографии…

Непростое задание, господин, это вы меня так проверяете или хотите поиграть?

Нет,