Месть Крестного отца - Марк Вайнгартнер

Том заставил себя расслабиться, разжать кулаки и сделать глубокий вдох. Большинство знакомых ему мужчин давно бы ударили жену. Хейген никогда не поднял на нее руки — вообще ни на кого — в порыве гнева. Хотя иной раз хотел сделать это не меньше других. Однако Даже в детстве Том контролировал себя, как сельский священник-аскет.

— Что за бред, — сказал он. — Уверен, тебе не стало бы лучше оттого, если б я ее любил. Чего не было.

— У тебя потрясающая жизнь, Том. Ты многого добился. Сам это не раз говорил, и я полностью согласна. Только ты не умеешь получать от нее удовольствия. Мне жаль тебя. Твои теплые чувства к людям, страсть, любовь — все это игра.

— Игра? Считаешь, я из всего устраиваю театр?

— Я не говорю, что ты это осознаешь. Вряд ли. Надеюсь, это не так. Возможно, игра — не лучшее слово, я не психолог, но ты надеваешь маску для собственной выгоды. Твои эмоции наигранны, а не подлинны.

Вдруг Том почувствовал резкую боль в животе. Попытался вспомнить, что из съеденного могло вызвать несварение. День был длинный. Боль нарастала, и он попробовал справиться с ней, сделав глубокий вдох. Помогло.

— Подожди минутку. — Он похлопал Терезу по руке и направился за стаканом воды, растворить таблетку «Пептобисмола». Язва открылась, подумал он. Опять начинается.

Хейген боялся, не обидится ли жена, что он отлучился вот так, посреди разговора. Возвращаясь обратно к окну, прихватив на всякий случай стакан и для нее, он увидел обеспокоенную, испуганную женщину.

— Что с тобой?

— Наверное, язва. Сейчас уже лучше.

Если бы Том не знал Терезу достаточно хорошо, он мог бы принять ее реакцию за циничную и умелую попытку продемонстрировать сопереживание. Однако она была неподдельно искренней, как и всегда. И в это мгновение Том чувствовал к ней любовь. Он был почти уверен. Ему больше никто не нужен, только она. Тереза. Сказавшая ему правду.

— Знаю, сейчас не время, Тереза, но я люблю тебя.

— Только послушай себя. «Знаю, сейчас не время, но…» Ведь… — Она покачала головой. — Я тоже люблю тебя, Том, да помилует Бог мою душу. Я люблю твой разум, твое обаяние, твое остроумие. Мне нравится быть замужем за человеком, который не переживает, что его жена делает карьеру. Имеет интересы помимо дома. Для меня ты такой красивый. Я люблю то, что мы создали вместе, нашу семью и общий смысл жизни. На самом деле я не могу объяснить, почему люблю тебя. Все эти слова ничего не объясняют.

Том кивнул. Он не мог говорить. В груди давило и покалывало, на ум пришла безумная мысль: может, это и есть проявление любви, как ее описывают люди?

— К чему ты испытываешь искренние чувства, Том? Назови хоть что-нибудь.

— К тебе. К детям. К нашей семье.

— Правильный ответ. Ты отвечаешь на вопросы так, как ответил бы любой человек. Ты не можешь сказать, что чувствуешь. Потому что не чувствуешь ничего.

— Ты ошибаешься.

Тереза повернулась к нему, наклонилась и нежно поцеловала в покатый лоб.

— Надеюсь, что так. Очень надеюсь.

Час спустя Том спал в кровати с женой, и его пробудило то же самое ощущение, которое он ранее принял за любовь. На сей раз болело сильней: тяжесть сдавливала сердце Тома Хейгена.

Личный доктор Вольца поехал вместе с Хейгеном в больницу в Палм-Спрингс, сделал анализы и поздравил его:

— Однозначно сказать не могу, но вы, кажется, пережили небольшой сердечный приступ. К счастью, это всего лишь предупреждение, без последствий. Поверьте мне, если не будете следить за собой, станет хуже.

— Никогда, — прошептал Том, — не верю тем, кто говорит: «Поверьте мне». — Кроме шепота, он ничего не смог из себя выдавить.

Врач воспринял это как шутку.

— Отдыхайте.

Тереза стояла у кровати, лицо опухло от слез и недосыпания. Доктор похлопал ее по плечу и оставил их наедине.

Она взяла руку Тома, вдохнула глубоко и начала:

— Значит, так. Условие номер один: мы едем жить во Флориду. Это не обсуждается. Девочки, ты и я. Сыновья будут навещать. Оставь квартиру в Нью-Йорке, если она нужна для ведения дел, я туда не вернусь. Будем держаться подальше. Буду приезжать в Нью-Йорк, — всхлипнула она, — только ради искусства. Но наш дом во Флориде.

Том слабо кивнул.

— Договорились.

* * *

В это же время, за несколько миль от больницы, впервые пьяная за много лет Франческа Корлеоне, тяжело дыша, видела собственное обнаженное тело в зеркале над огромной кроватью Джонни Фонтейна и не могла отвести глаз. Хотя смотреть не хотелось. То, чем они занимались, сложно назвать любовью. Простыни были смяты и скатаны. В зеркале отражался животный акт, происходящий на атласном белье, пропитанном потом. Звучала босанова. Горел светильник, и Франческа жалела, что не попросила выключить его.

Обычно, находясь одна, Франческа не заглядывалась на себя нагую в зеркале. Мать учила ее, что так делают только потаскухи, и приговаривала: «О чем ты думаешь? О том, что хороша? Ты не хороша. Ты обыкновенная. И чем раньше ты это поймешь, тем счастливее будешь жить». Жестокие вещи, которые любая мать внушает дочери, живут в сознании до последнего вздоха. Часто именно их произносят на последнем вздохе. Даже если бы мать не говорила подобных мерзостей, Франческа не стала бы наблюдать за собой в такой момент. Зеркало нависало над головой и раньше, когда они с Билли отдыхали на Кубе. Франческа отворачивалась, или забиралась наверх, или становилась на колени. Или ложилась на живот. Ей так нравилось. Но здесь все по-другому. Это Джонни.

Удивительно, что происходящее не казалось Франческе странным. Для нее время текло медленно, Джонни не спешил.

Его голова. Меж ног. Дольше, чем удавалось Билли.

Франческа хотела посмотреть на него, на Джонни, на лицо, в глаза, но не могла.

Видела лишь отражение. Видела, как ягодицы скачут вверх-вниз, маленькие и упругие, милые и забавные. Видела затылок, небольшую залысину, которая беспокоила Джонни, но ничуть не смущала Франческу. Наблюдать за ним вот так превращало весь акт в смешное и грустное занятие, в нечто нереальное. Удивительное это дело, когда тебя трахают. Глядя на сцену будто со стороны, понимаешь, что это не любовь. Это трах. Франческа ненавидела это слово, но в голову ничего другого не шло. Оно идеально описывало происходящее.

— Трахай меня, Джонни, — услышала Франческа собственный голос.

В ответ — неистовый напор. Слухи оправдались: член был огромен, самый большой, что ей доводилось встречать. Было больно и в то же время приятно. Боль обрела новую неведомую форму. Он заполнял Франческу целиком, не оставляя места; с каждым толчком он высекал из нее искры.

— Да… да… — громко простонала она.

Для Джонни это было неважно. Он знал свое дело.

Франческа чувствовала себя искушенной, раз ей неинтересно, где и как он набрал столько опыта.

Она могла посмотреть ему в глаза; так и следовало сделать. Не стала. Хотела, но увы.

Зато собственные глаза, отражаясь в зеркале, пялились с потолка, подмечая, как мелькают, колышась, асимметричные груди. Женщина в зеркале выглядела скорей напуганной, чем счастливой. Она обливалась потом. В магнитофоне у стены неуемно крутилась бобина.

Босанова сменилась аплодисментами. Ведущий объявил Джонни Фонтейна. Это была долгоиграющая пластинка, запись живого концерта. Джонни трахал Франческу под звук своего сладкого голоса. Она не так себе это представляла. Тысячи, возможно, миллионы людей каждый день занимаются любовью под мелодии Фонтейна.

— Да, — произнесла Франческа и не узнала свой голос. Я люблю тебя, подумала она и разумно промолчала. Прогнала ненавистную мысль. Ей хотелось оставить все чувства в прошлом. — Трахай меня.

Наконец она заставила себя посмотреть на Джонни. Глаза закрыты, лицо искажено.

Сотрясаясь, Франческа впилась пальцами в блестящую безволосую спину и притянула его ближе, загораживаясь от зеркала. Ничего подобного она и представить не могла.

Жизнь течет не так, как мы предполагаем, а?

В этом сне наяву стояли запахи пота, мужского мыла, кожаного дивана и ароматной вагины.

В голове вертелось одно гнусное слово.

Потаскуха.

Внизу живота начался спазм, будто никакие мысли туда не доходили. Франческа задрожала. Удивительно, неизбежно она достигла оргазма.

Книга IV

Глава 21

С момента исчезновения Ника Джерачи прошло два года. В подобной ситуации два года — не столь уж и долгий срок для ожидания мести. Знающие люди без колебания назовут несколько случаев, когда ожидание длилось значительно дольше. Взять самый известный пример: дон Вито Корлеоне ждал четверть века, чтобы вонзить кинжал в живот сицилийского мафиози, повинного в смерти отца, брата Паоло и, прямо на глазах ребенка, обожаемой матери. Вито вогнал лезвие в пупок и повел его вверх, вспарывая кишки, прямо до основания грудной клетки, проколол полный желудок, услышав приглушенный мокрый хлопок: пять секунд мрачного, кровавого, зловонного удовольствия, приумноженного двадцатипятилетним ожиданием.