Лики Японии - Юрген Берндт

«Кроме того, — продолжает Танидзаки, — у нас имеются выражения „исин дэнсин“ — „то, что лежит у тебя на душе, сообщить душе другого“, не прибегая к словам и тем самым к рассудку, и „кантан айтэрасу“ — „взаимное сообщение самого сокровенного“ (то есть бессловесно довериться друг другу). Поскольку душа правдива, то и молчание само по себе передается другому, и мы твердо убеждены в том, что такое молчаливое понимание ценнее миллионов слов».

Сказанное, безусловно, личное мнение не только писателя Дзюнъитиро Танидзаки, но и многих, если не большинства, японцев. Разумеется, во всем этом много неясного, но таков японский образ мысли. Значит ли это, что для того, кто шел другим культурно-историческим путем, «исин дэнсин» — молчаливое общение сердец, молчание, которое дороже миллиона слов, недоступно, и потому дорога к внутрияпонскому процессу коммуникации для него закрыта? Итак, мы вновь пришли к «гайдзину» — «чужестранцу», постороннему, к японской «исключительности» и культу, который Япония подчас возводит сама себе.

Откровенно говоря, бывает досадно, когда порой приходится слышать от японцев: «Вы нас все равно не понимаете!» Или вопрос: «Разве вы можете понять японскую литературу?» Когда же задаешь встречный вопрос: «А вы понимаете немецкую литературу?», то слышишь чаще всего весьма самоуверенный ответ: «Разумеется!» — «А почему это само собой разумеется?» — «Потому, что мы изучаем ее уже больше ста лет». Это звучит не очень убедительно, хотя и приходится признать, что в Японии знают о мире, и в первую очередь о Европе, больше, чем мир о Японии, а, как известно, именно знание является важнейшей предпосылкой для понимания. Но как раз потому, что в Японии есть знание и, вероятно, понимание, задаешься вопросом, почему она все-таки так склонна рассматривать себя как необыкновенное явление в мировой истории и как мир в себе, почему она столь много и глубоко занимается собой и считает себя недоступной для посторонних влияний, почему она проявляет такое нежелание быть понятой.

Если кто-либо, потратив массу усилий, не одолеет «нихондзинрон» — «дискуссию о японце», то утешение для себя он найдет в чтении «Манъёсю» — древнейшей антологии, восходящей к середине VIII века и включающей около пяти тысяч стихов созданных более чем за три столетия. В нем он прочитает, как принц Итихара жалуется на то, что он единственный ребенок в семье:

Даже безмолвные деревья имеютсестру и брата,однако я остался без спутника.Как это горько и печально.

Или застольную песню поэта Отомо-но-Табито:

Вместо полчеловека,во всем несовершенного,я предпочел бы быть винной бочкойи пропитаться вином.

Или признание неизвестной девушки:

Хотя мы и спим толькона тонкой соломенной татами,если я, возлюбленный мой, сплю с тобой,я не ощущаю холода.

Найдет он утешение и в чтении другой антологии, «Кокинвакасю»{«Кокинвакасю» («Собрание старых и новых японских песен»). Антология поэзии составлена в начале X в. Ки-но Цураюки и тремя другими поэтами. Состоит из 20 книг, включающих 1100 стихотворений.}, появившейся в начале X века. В ней есть такие строки:

Наконец мыв эту ночь сошлись.Только бы петухв этой единственной для нас ночине закукарекал рано поутру.

Или:

Отрекшись от мира,ты сбежал в горы.Если тебя и в горах настигнет уныние,куда ты тогда направишь свои стопы?

Он может полистать произведения не только тысячелетней давности, но и более поздние, например сборник любовной лирики «Спутанные волосы», опубликованный в 1901 году 23-летней поэтессой Акико Ёсано, писавшей в жанре танка. Там встречаются строки:

Нежной кожи,по которой течет горячая кровь,ты никогда не коснулся.Как ты можешьпостоянно говорить о морали?

Или:

Мое сердце наподобие нарастающего прилива,горящий дом.Мне не удаетсяукротить свою любовь.

А также стихи лирика Сунтаро Таникава, в частности его стихотворение «Пикник для земного шара», написанное в 1955 году:

Здесь позволь нам прыгать через веревку, здесь.Здесь позволь нам съедать рисовые клецки.Здесь позволь мне тебя любить,Твои глаза отражают небесную синеву,твоя спина окрасится полынью.Здесь позволь нам разгадать созвездии имена.

И последняя строфа:

Здесь я хочу сказать: «Я опять пришел!»И я всегда вернусь,пока ты будешь говорить: «Добро пожаловать!»Здесь мы будем пить горячий чай.Пусть нас обласкает прохладный ветерок,пока мы здесь немного отдохнем.

Когда он прочитает все это и еще немало подобного, то наконец поймет, что в Японии многое устроено иначе, чем на других широтах, многое, но далеко не все.

Еще раз о смерти писателя

В радости есть семя печали, в печали — семя радости.

* * *

Жизнь есть жизнь — все равно, веселишься ты или плачешь.

Японские пословицы

Самоубийство его не произвело сенсацию, а скорее вызвало недоумение. 72-летний Ясунари Кавабата покончил с собой не по древнеяпонскому воинскому обычаю, то есть с помощью меча, а современным способом: открыл газовый кран. По поводу мотивов этого поступка кое-кто высказывал самые смелые догадки, за что одни вынуждены были уплатить по решению суда денежный штраф, а другие — принести публичные извинения. Но оставим эти догадки, ибо они затрагивают сугубо личное, которое никого не должно касаться. Что до меня, то я знаком с версией, о которой, насколько мне известно, нигде нельзя было прочитать. О ней мне поведал уже упомянутый буддийский священнослужитель, в келье которого я пережил мучительные мгновения, когда во время сидения по-японски у меня отнимались ноги. Он хорошо знал Ясунари Кавабата — первого и до сих пор единственного японского лауреата Нобелевской премии в области литературы.

На дворе март, трава еще по-зимнему вялая. Я нахожусь на большом, но строгом кладбище, расположенном на пути между Камакурой и Иокогамой, на месте, вероятно, совсем недавно выровненных холмов. Несколько низкорослых вечнозеленых кустарников вносят некоторое оживление в преобладающие вокруг печальные коричневато-серые краски. Все могилы похожи, все безлики, от всех веет холодом. Каждая обрамлена бело-серыми каменными плитами, образующими четырехугольник, заполненный крупной темной галькой. В центре величиной немногим меньше человеческого роста установлено изображение индийской ступы — атрибута буддийского погребального культа, а за ней ребристая трехступенчатая мраморная плита. На одной из таких скромных тусклых плит в конце длинного ряда могил можно прочитать «Могила семьи Кавабата». Более — пи слова.