Лики Японии - Юрген Берндт

В деревне европеец скорее всего вынужден будет отказаться от кровати, ножа и вилки, кофе и т. п. Однако в принципе в Японии всегда держат наготове и то, и другое, и третье, и четвертое. В японском обществе в целом такие возможности имеются. Но имеются ли они у каждого отдельного японца, весьма сомнительно.

Японцы другие, говорят иностранцы, и в этом они наверняка правы, хотя, когда их просят объяснить, почему японцы другие, они ничего вразумительного сказать не могут. Японцы тоже говорят, что они другие, не такие, как иностранцы. Здесь лишь перестановка слов, и потому это должно соответствовать истине. Но бывает, что один японец говорит о другом японце: «Этот уж слишком японец!» Именно подобные высказывания дают нам повод думать, как неразумно и опасно судить о японце или о Японии слишком обобщенно. Это фикция. И то, что называют «нихондзинрон» — «дискуссией о японце», с одной стороны, опирается на нее, а с другой — ее питает. Вытекающие из этой фикции стереотипы кажутся не менее надуманными в глазах Европы и Америки, имеющими цель подтвердить прежде всего свое отличие от других и представить самих себя как особый, ни на кого не похожий мир. Европа и США в течение десятилетий до пресыщения и смехотворности превозносили японскую экзотику. При более близком ознакомлении кое-какая экзотика оказалась вовсе не такой уж экзотической. Теперь создается впечатление, что Япония сама до пресыщения и смехотворности эксплуатирует свою экзотику.

То, что в Японии поистине все по-иному, европеец или американец должен принять как должное. Поставить себя на место японца он все равно не сможет, так как слишком «дорай» (то есть «dry» — «сух», «бесчувствен»), — так считают японцы. Но ведь не все же жители наших широт бесчувственны и сухи. Скорее мы склонны рассматривать проявление чувств как сугубо личное дело. Неконтролируемое разумом поведение в общественных местах у нас не поощряется. Японцы, напротив, не боятся показывать свои чувства, быстрее поддаются им, что часто воспринимается как сентиментальность. В странном противоречии с этим эмоциональность в личной сфере в Японии скрывается. Крепкое рукопожатие друзей, сердечные объятия родителей и детей, поцелуи супругов и влюбленных могут смутить тех, кто это наблюдает. Поцелуи между молодыми людьми на глазах у публики, даже гулянье в обнимку часто воспринимаются как проявление безнравственности. Таким образом, там, где европеец готов показывать свои чувства, японец их скрывает, и наоборот. Сдержанность в сфере личных отношений, которая восходит к традиционному моральному кодексу, может сбить европейца с толку, так как он считает, что за готовыми предписаниями не видно человеческого тепла, ибо ему трудно понять нюансы, тонкие намеки, чего хотели бы японцы и без чего европейца они сочтут за «дорай». Кстати, европейцы и японцы толкуют «дорай» по-разному. Но логичное объяснение этого термина европейцем ничего не дает, ибо в глазах японца он все равно останется «дорай». Вот она — бессмыслица стереотипа!

«Вскоре после моего прибытия в Америку, — пишет японский психиатр Такэо Дой, — я при посредничестве японского знакомого посетил американца в его доме. Во время беседы хозяин спросил меня: „Вы, наверное, проголодались? Если хотите, могу предложить мороженое“.

Помню, я был очень голоден, однако, когда человек, которого я видел впервые в жизни, напрямик спросил меня об этом, я не мог заставить себя признаться, что действительно не прочь поесть, и ответил отрицательно. Но в душе я все же надеялся, что мой гостеприимный хозяин еще раз обратится ко мне с тем же вопросом и будет меня уговаривать, но, к моему большому разочарованию, он лишь сказал: „Ну ладно, не буду настаивать“, и тем самым заставил меня сожалеть о том, что, отказываясь от угощения, я не был откровенен. Тогда же я подумал, что японец наверняка не стал бы спрашивать иностранца, проголодался ли он, а просто угостил бы его».

После нескольких подобных случаев и размышлении над ними психиатр вспомнил японский глагол «амаэру». Он превращает его в имя существительное «амаэ», которое должно вместить в себя все, что составляет отличие «японца», выделяет его среди других народов, что является основой совместной жизни в семье, в группе и в обществе в целом. Для «амаэру» нет эквивалента в другом языке, считает психиатр. И, возможно, он прав. В словарях этот термин толкуется как «попытаться расположить кого-либо к себе лестью», «подластиться», «прильнуть к кому-нибудь» или несколько вульгарно: «кого-либо умаслить», но такой перевод не раскрывает истинного смысла слова. Наш психиатр предпочтет толковать его как «пассивно любить». Возможно, «амаэру» следовало бы определить так: «дать кому-либо понять, что ты чувствуешь себя зависимым от него и ждешь его расположения к себе и покровительства».

«Амаэ-но кодзо» назвал доктор Такэо Дой свою книгу, вышедшую в 1971 году и тотчас же ставшую бестселлером. Английский переводчик очень удачно перевел заглавие книги: «Anatomy of Dependence» («Анатомия зависимости»). При этом зависимость возникает с обоюдного согласия. Кто-то добровольно, руководствуясь больше эмоциями, чем логикой, становится в зависимость от кого-то, тем самым выражая свое доверие к нему, а взамен рассчитывает получить защиту и также доверие.

«Таному» означает «просить», «опираться», «доверять», «возлагать надежды». В европейских языках нет слова, которое раскрыло бы все значения японского «таному», а также и такого, которое соответствовало бы «амаэру», как содержащему «пассивное» доказательство любви и доверия. Если ты не способен поставить себя на место другого человека, предугадывать его желания И чувства, не ожидая, пока он их выразит сам, не способен понимать немого разговора, бессловесного обмена Мыслями, ты — «дорай» — черствый, бесчувственный человек.

Дзюнъитиро Танидзаки, один из крупнейших писателей-романистов японской литературы нашего времени, опубликовал в 1934 году книгу под названием «Руководство к стилистике». «Национальный язык, — писал он, — нерасторжимо связан с характером народа. Если же японский язык беден словами, то это ни в коем случае не означает, что наша культура уступает западной и китайской. Это служит лишь доказательством того, что ораторское искусство не соответствует нашему национальному характеру… Древний Китай и Европа славились замечательными ораторами, в японской истории таковых не было. У нас испокон веков к красноречивым людям относились скорее с презрением… Это означает, что мы не полагаемся, как китайцы и европейцы, на всемогущество слова и не верим в действенность речей… У нас имеется слово „харагэй“, неизвестное даже китайцам». (Слово «харагэй» пишется при помощи китайских иероглифов со значением «живот» и «искусство», поэтому Танидзаки ссылается на китайцев. — Ю. Б.») «Искусство живота» может навести на разные мысли. Действительно, в некоторых текстах можно встретить «харагэй» в значении «акробатика живота», однако истинный смысл этого слова подразумевает глубоко прочувствованную, проникновенную игру на театральной сцене, а также молчаливое воздействие одного человека на другого и тем самым бессловесное общение между ними.