Том 4. Письма 1820-1849 - Федор Тютчев

Мое пребывание у графа Бенкендорфа продлилось пять дней и было очень приятным. Кроме того, что сама местность могла бы почитаться красивой даже в самых живописных краях, я очень рад, что познакомился с ее хозяином, замечательным человеком. Это поистине одна из самых лучших человеческих натур, какие мне доводилось встречать. Но то, что я пишу тебе о нем, остерегись передавать Северину, подобного свидетельства с моей стороны достаточно, чтобы навсегда потерять себя в его глазах*. Бенкендорф, как ты, вероятно, знаешь, один из самых влиятельных людей в Империи, по роду своей деятельности обладающий почти такой же абсолютной властью, как и сам государь. Это и я знал о нем, и, конечно, не это могло расположить меня в его пользу. Тем более отрадно было убедиться, что он в то же самое время безусловно честен и добр. Этот славный человек осыпал меня любезностями, главным образом благодаря Крюденерше и отчасти из симпатии ко мне. Но еще более чем за прием я благодарен ему за то, что он довел мои мысли до сведения государя, который уделил им более внимания, чем я смел надеяться. Что касается до общественного мнения, я также уверился по откликам, которые нашли в нем мои мысли, что я на верном пути, и теперь, благодаря данному мне молчаливому разрешению, будет возможно попытаться предпринять кое-что серьезное. Но все это становится похожим на политическую болтовню, которую ты так справедливо презираешь, и я сейчас готов избавить тебя от нее на время.

Милая кисанька, дороже всей политики на свете, дороже всего на свете для меня надежда увидеть тебя через несколько дней. Я также с трудом осмеливаюсь верить в такое счастье и всерьез полагаю, что конец света не наступит до конца следующей недели, ибо, запомни хорошенько, я полагаю быть в Мюнхене между 5 и 7 числом или раньше.

Прощай, моя кисанька.

Тютчевым И. Н. и Е. Л., 1/13 октября 1843*

94. И. Н. и Е. Л. ТЮТЧЕВЫМ 1/13 октября 1843 г. Мюнхен

Munich. Ce 1/13 octobre 1843

Enfin, chers papa et maman, me voilà à Munich, où je suis arrivé, sain et sauf, dimanche dernier, c’était le 26 septembre v<ieux> st<yle>. Vous savez par ma lettre de Réval que j’ai dû m’embarquer le 4 sept<embre> pour Helsingfors, de là je me suis rendu par Abo, à Stockholm, où je n’ai pu m’arrêter qu’un jour. Je suis allé attendre dans un petit endroit de la côte de Suède, Istadt, le bateau à vapeur qui m’a transporté à Stralsund, d’où j’ai gagné, par le nouveau chemin de fer, Berlin. J’ai été singulièrement favorisé par le temps, si bien que dans toute cette tournée que j’ai faite de la Baltique, j’en ai une navigation aussi douce et aussi paisible que pourrait l’être celle d’un lac. Stockholm que je n’ai vu qu’en passant est un magnifique panorama et une pauvre ville. A Berlin, où je me suis arrêté cinq jours, j’ai beaucoup vu les Lerchenfeld et les Meyendorff*; lui, Meyendorff, m’a chargé de faire ses compliments à Nicolas qu’il a connu d’autre temps à Vienne. Quant à sa femme, dont j’avais beaucoup entendu parler comme d’une personne très spirituelle, très originale et passablement capricieuse, elle m’a fait l’accueil le plus gracieux, et nous nous sommes quittés les meilleurs amis du monde. C’est une cousine à Lerchenfeld et une amie à Mad. de Krüdener qui m’avait donné une lettre pour elle. J’ai eu par elle beaucoup de détails sur J. Gagarine qu’elle affectionne tout particulièrement et qu’elle a vu tous les jours l’hiver dernier à Berlin.

De Berlin, grâce au chemin de fer, il ne m’a fallu que 7 h<eures> pour arriver à Leipsick, de là en une heure à Altenbourg, où j’ai pris la diligence qui m’a emmené à bon port à Munich en deux fois vingt quatre heures. J’y ai trouvé ma femme, rentrée depuis deux jours en ville de Tegernsee, se portant à charme, ainsi que les enfants que j’ai trouvés considérablement grandis et développés, surtout le petit garçon. Hier j’ai fait venir les trois petites qui sont à l’Institut, etc. etc. Et maintenant que me voilà réussi dans mes impressions habituelles, je pourrais croire que ces cinq derniers mois que je viens de passer n’ont été qu’un rêve, si je n’éprouvais, en pensant à vous, et un regret réel de vous avoir quittés, et un désir très positif de vous revoir. Aussi comptez bien qu’à moins d’obstacle imprévu et tout à fait inattendu, vous me reverrez en Russie dans le courant de l’année prochaine. Munich depuis longtemps n’a plus d’intérêt pour moi, et ma femme en est encore plus fatiguée que moi-même. Le voyage que je viens de faire, en secouant ma paresse, a ranimé en moi le désir d’un déplacement. Je n’ai plus trouvé ici les Sévérine, partis pour Pétersb<ourg>, et je dois les avoir rencontrés en chemin sans les reconnaître.

Ici j’ai trouvé tout le monde très préoccupé des événements qui viennent de se passer en Grèce*. On a des inquiétudes non pas précisément pour la personne du Roi Othon, mais pour son autorité, pour sa Royauté — et je crois, quant à moi, les inquiétudes parfaitement fondées. Mais ce qui m’intéresserait bien plus que les événements qui se passent à Athènes, ce serait de savoir ce qui se passe à Овстуг. Il n’y a pas de soirées qui commencent déjà à devenir longues que je ne pense à vous et que je ne cherche à deviner quelle est l’humeur de Nicolas.

Quelles nouvelles avez-vous de Dorothée et de son mari? Je compte leur écrire prochainement. Il me semble encore me voir chez eux, dans leur salon voûté, à leur table — sous le coup de la parole facile, intarissable et quelque peu paradoxale de Николай Васильевич. Je suis fort heureux de les avoir revus.

Простите. Опять то же пространство между нами — но, надеюсь, ненадолго. Да сохранит вас Бог и утешит нас новым свиданием. С нетерпением жду известий от вас. Живите, будьте покойны, по возможности здоровы и вполне уверены, как вы нежно любимы.

Перевод

Мюнхен. 1/13 октября 1843

Наконец-то, любезнейшие папинька и маминька, я в Мюнхене, куда прибыл целым и невредимым в прошлое воскресенье, — это было 26 сентября старого стиля. Из моего письма из Ревеля вы знаете, что 4 сентября я должен был сесть на пароход, чтобы плыть в Гельсингфорс, — оттуда я поехал через Або в Стокгольм, где мог остановиться всего лишь на один день. Я отправился в Истад, местечко на шведском побережье, ожидать парохода, который доставил меня в Штральзунд, откуда я по новой железной дороге прибыл в Берлин. Погода необыкновенно благоприятствовала мне, так что во время всего моего путешествия по Балтийскому морю плавание было столь же приятным и спокойным, как могло бы быть на озере. Стокгольм, виденный мной лишь мельком, великолепен как панорама и беден как город. В Берлине, где я провел пять дней, я часто виделся с Лерхенфельдами и Мейендорфами*. Он, Мейендорф, поручил мне кланяться Николушке, коего знавал когда-то в Вене. Что до его жены, о которой я много слышал как об особе весьма остроумной, весьма оригинальной и довольно-таки капризной, то она оказала мне самый ласковый прием и мы расстались наилучшими друзьями. Письмо к ней дала мне кузина Лерхенфельдов и приятельница госпожи Крюденер. Я узнал от нее много подробностей об И. Гагарине, к коему она питает особливое расположение и коего она видела ежедневно прошлой зимой в Берлине.

Из Берлина, благодаря железной дороге, мне потребовалось всего семь часов, чтобы приехать в Лейпциг, оттуда один час до Альтенбурга, где я сел в дилижанс, в двое суток благополучно доставивший меня до Мюнхена. Здесь я застал мою жену, за два дня перед тем возвратившуюся из Тегернзее, вполне здоровой, равно как и детей, коих я нашел значительно выросшими и развившимися, в особенности мальчика. Вчера я вызвал к себе трех девочек, которые в институте, и т. д. и т. д. А теперь, когда я вновь окунулся в свои обычные впечатления, я мог бы предположить, что проведенные мной последние пять месяцев были лишь сном, если бы, думая о вас, я не ощущал весьма живого сожаления о том, что покинул вас, и весьма положительного желания свидеться с вами. А потому, если не случится важных и совсем непредвиденных препятствий, рассчитывайте увидеть меня в течение будущего года. Мюнхен уж давно не имеет для меня интереса, а моей жене он надоел еще больше, чем мне. Путешествие, только что совершенное мной, встряхнув мою лень, пробудило во мне желание переменить место. Я уже не застал здесь Севериных, которые уехали в Петербург и которых я, должно быть, встретил в пути, не узнав их.

Здесь я нашел всех весьма озабоченными событиями, только что происшедшими в Греции*. Опасаются не столько за особу короля Оттона, сколько за его авторитет, за его королевскую власть, и, что до меня, я считаю эти опасения вполне основательными. Но что интересовало бы меня гораздо более, нежели события, совершающиеся в Афинах, это то, что делается в Овстуге. Нет вечера, а они становятся уже длинными, чтобы я не думал о вас и не старался угадать, каково расположение духа Николушки.

Какие известия имеете вы о Дашиньке и ее муже? Рассчитываю вскорости написать им. Мне кажется, что я еще вижу себя у них, в их сводчатой гостиной, за их столом — под огнем легкой, неистощимой и слегка парадоксальной речи Николая Васильевича. Я весьма счастлив, что свиделся с ними.

Простите. Опять то же пространство между нами — но надеюсь, ненадолго. Да сохранит вас Бог и утешит нас новым свиданием. С нетерпением жду известий от вас.

Живите, будьте покойны, по возможности здоровы и вполне уверены, как вы нежно любимы.

Тютчевым И. Н. и Е. Л., 10/22 марта 1844*

95. И. Н. и Е. Л. ТЮТЧЕВЫМ 10/22 марта 1844 г. Мюнхен

Munich. Ce 10 mars

En vérité, chers papa et maman, je ne comprends rien à votre silence, ni à celui de mon frère. Voilà plus de dix semaines que je vous ai écrit pour la dernière fois*. C’était dans les derniers jours de l’année passée, et depuis quatre semaines j’aurais fort bien pu avoir un mot de réponse. Nicolas surtout me paraît inexplicable, car depuis le moment, où j’ai pris congé de lui au bureau de diligences à Moscou, il ne mplus donné signe de vie, et cependant il me semble que depuis tout ce temps il aurait bien eu quelque chose à me dire…*