Ядро ореха - Гариф Ахунов

— Ладно, старый, почто дурить-то вздумал? Что с возу упало, то пропало, али не знаешь? Да и дом плохонький, гнилой, старый — не жалко. Не грызи себя, слышь... А ведь, если прикинуть, и Булат тот нам не чужой — твоей дочери муж, твоему внуку отец. И сами они в том же доме живут...

— Цыть, проклятая! Цыть! Цыть! — троекратно провопил от раздражения впавший в буйство старик. — Учить меня вздумала! Понимала б чего, трында паршивая! Говорю же, не лежит у меня душа к этой потаскухе, не лежит! Была бы у ней голова на плечах и сердце — должно было ей прийти к отцу совету испросить да благословенья. А то выдумала, ни дна ей, ни покрышки, зятьев мне без спросу заводить.

— Гляньте-ка на этого умника! Да на кой хрен ей твой совет, когда столько лет ты и за человека-то ее не считал, не токмо что за родную дочь. Спросит она тебя, как же, скорее в рожу плюнет. Ты бы уж, старый, молчал да радовался, что у дочки нашей жизнь, слава богу, вроде как устроилась... И зять-то какой хороший — анжинер, специальный!

Нет, не может радоваться Шавали, и все тут. Досадно ему до слез, что не уважила его родная дочка, бешеным стал Шавали от злости, ночами, словно здоровенный костлявый слепень, нападает на тетку Магишу, днем же, вконец обалдев, все считает что-то по пальцам. Тьфу, бестолковые, и свадьбу-то не смогли по-человечески сыграть — чин по чину, чтоб родителей в красный угол, куда там! Остались родители несолоно хлебавши, это с сивой уже бородой, стыдоба-то какая! Отца родного побоку, мать родимую побоку, да что им, куска хлеба жалко стало, или как же это понимать? Может, в городе каком этакой деликатности обучают, зять-то, паршивец, говорят, много где побывал... Тьфу на них обоих!

Заодно обругал с ног до головы и сына Арслангали; тоже непутевый, до полуночи по библиотекам торчит, шибко грамотный стал, как же! Дождется, наверное, что отсохнет у него... и года-то ведь уж не вьюношеские... будто и не мужик он, а так... пистон стреляный. Может, боится, что зазнобушку его в этом доме работать впрягут? До ких пор будет сам с собой в постелю-то ложиться? Вымахал с телеграфный столб, а балбес, одно слово... Вот Шавали в его годы первый мужик был на всю деревню, батыр! В двадцать пять с германской воротился, в двадцать шесть обжениться успел, а через один еще год и хозяйство уже имел, да не из последних: коровка была племенная, барашков штук двадцать, ульи в садике — выйдешь, бывало, летом: гудят! Ни спички не потерял из того, что отец ему выделил, ни единой щепочки даже. Приумножил все — это точно, постройки у него были добротные, скотина плодилась, мед поспевал, эх!.. А этому балбесу к осени тридцать стукнет, но где уж ему хозяйство поставить: дом-то бабкин прямо в руки плыл — упустил, бестолочь! Ну, ладно, скажем, на тот он и не заглядывал, пущай, ан и про этот тоже не думает! Ему ведь останется, можно сказать, силком вручают! Люди вон шифер соображают на крышу, жесть откуда-то достают, этот себе бабу-то достать не умеет... Нет, стоит только Шавали умереть — и конец дому, рассыплется без присмотру, без догляду. Ни в жисть ему не жениться и дом не отстроить, так и будет до старости с книжкою лобызаться, ежели умом не тронется...

Рядом с ним, посвистывая носом, спала тетка Магиша. Не имеющий уже сил остановиться, старик за компанию разозлился и на нее. Эк, дрыхнет, окаянная! И откудова это у нее так свистит? Не иначе как от темноты ейной тот звук происходит да еще от полной нерадивости... Тюкнуть бы ей в бок кулаком, чтоб подскочила: чего, мол, свиристишь? Эх, нету теперь прежней молодой силушки, чтоб работать день и ночь и спать, не помня себя... кто думал, что под старость вот этак прокисать придется?

Еще в годы войны каким молодцом был, вспомнить дорого! И тебе бригадир, и кладовщик, любая работа в руках спорилась, даже две сразу, и то только подавай. А уважение к нему какое было, подчинялись все прямо беспрекословно. Попробуй ослушайся, в бараний рог согнул бы тогда Шавали ослушника. Как это у него с сыном Магидуллы-то получилось, с сопляком Саубаном? Ага, велел он ему выезжать на пахоту. В плуг, мол, запряги игреневого жеребца да в пару к нему кобылку молодую, Пискуниху. Ладно, идет он это в поле — нет парнишки. Пришел обратно, глянь — а лошади-то из конюшни даже не выведены. Саубан, сопляк, сидит в каморке у конюха Мингаты, «козью ножку» смолит да лясы точит. Шавали-абзый только глазом повел — у того и самокрутка изо рта вывалилась, побледнел, аж затрясся. Потом оклемался малость, я, говорит, Шавали-абзый, к Пискунихе в стойло зайти никак не решаюсь, потому как она, сволочь, ногой бьет и непременно пытается откусить с меня кусок моего тела. Ладно. Ступай, мол, малец, за мной, сей минут мы все это уладим. Заходят в стойло, а Пискуниха и впрямь злонамеренно вертит задом и примеряется вдарить куда попало. Эх, как рявкнет на нее Шавали-абзый, кобыленка бедная со страху в угол забилась, глядит оттуда одним глазом и, кажись, в толк не возьмет: крыша, что ли, рушится али из пушки бахнули?..

Да, были у Шавали могучие времена, крикнет, скажем, у себя на дворе, а голос его за пять верст в соседней деревеньке слыхать. Ну, и грудь была соответственно, чтоб, значит, такой гудок уместить. А теперь вот только и остается, что вспоминать да скучищу свою тем рассеивать... Собственные дети в счет не ставят, какой-то чужанин им дороже отца родного.

Шавали-абзый, покряхтывая, повернулся на другой бок, но заснуть не мог еще долго, все лежал, прислушиваясь к далекому, изредка, урчанию машин и исходил к себе щемящей стариковской жалостью.

И на другое утро настроение у него было опять паршивое. Но летний день тем и славен, что долог: может вполне поспеть к людям и горькое горе, и сладкая радость. Так вот суббота, начавшаяся для старика с сильного расстройства, к вечеру поворотилась совсем противоположной стороною. И перемены эти были столь велики и нежданны, что Шавали-абзый, будто стукнутый громом с ясного неба, целую неделю ходил с беспамятным и, прямо говоря, глуповатым видом.

Если по порядку, то получилось так. Ближе к вечеру, когда солнце катилось уже за гору Загфыран, к старому дому Лутфуллы Диярова с легким гудом подкатил автомобиль. Увидев это, обеспокоенный чем-то Шавали-абзый кинулся на улицу и, приставив к бровям корявую ладонь, воззрился в сторону соседей. Беспокойство же его приключилось оттого, что возымел он с некоторых пор горячее желание купить по возможности дешевле этот самый «восставший из праха» дом Дияровых, если говорить начистоту, не совсем уж из праха, но из старой, заброшенной развалюхи; а поскольку сам мастер Лутфулла жил теперь в хорошей казенной квартире, изба эта была ему, по мнению старика, без надобности, и он — когда нажать — очень даже просто мог и продать ее. Три года назад ремонт, за одну ночь проведенный в полуразрушенном доме, сильно уязвил старого Шавали, но сейчас он был только рад тому субботнику и каждый день, заложив руки за спину, прогуливался вкруг дияровской избы, то есть присматривал за нею, будто уже за собственной.

Деньги, которые приносил домой Арслан, откладывал он, не тратя попусту ни копейки, в отдельный кошелек и набрал уже почти достаточно: оставить сыну добротную в наследство избу было заветным желанием старика, выполнив которое мог он и умереть со спокойной душой. Поэтому подозрительный автомобиль, подкативший с ветерком к воротам Дияровых, напугал старого Шавали до слабости в коленках; от мысли, что приехали, наверное, в нем покупатели, Шавали даже похолодел и, холодея все крепче, выбежал на улицу. Однако не успел он пройти и десятка шагов, как другая легковушка резко затормозила прямо перед его носом, распахнулись дверцы, и из машины вылезли... кто бы вы думали? Булат и Файруза. Между ними, держа отца и мать за руки, шел к деду, щеголяя новым, с иголочки костюмчиком, внук его Тансык.

Старика чуть кондрашка не хватила. Булат и Файруза — потом, глядя на родителей, и Тансык — бурно и радостно поздоровались с ним и объявили, что приехали приглашать в гости, прямо сейчас же и недалеко: как раз в тот самый дом Дияровых. Старик был потрясен окончательно, а в избе тем временем всполошенная Магиша перетряхивала уже сундуки, вытаскивая на божий свет провонявшие нафталином древние платья и казакины.

Через полчаса Шавали-абзый со своей старухой сидели локоть к локтю в горнице светлой, просторной избы, которую столь страстно мечтали купить, и изо всех сил старались сохранить полагающееся сватьям достоинство, для чего держались так прямо, будто проглотили на двоих одну пару оглобель.

Праздник раскупорил Лутфулла-абзый.

— Дорогие наши родня, сват Шавали, сваха Магиша, — сказал он, обращаясь сразу к обоим старикам. — Я предлагаю поднять эти полные стаканы за здоровье молодых. Они связали две наши семьи, породнили нас, и к тому же получилась тут такая небывалая, ни на одну другую не похожая женитьба. Поэтому решили мы отпраздновать ее не у вас, не у нас и даже не у Файрузы, а именно вот в этом доме, родовом, так сказать, гнезде, которое многие годы пустовало и разрушалось. Пусть, значит, воскреснет в этом доме жизнь, пусть шумит и радуется. А вам, дорогой сват, дорогая сваха, тысячу раз спасибо за то, что вырастили такую умную, душевную и также бойкую дочку!