Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века - Андрей Кокорев

Судя по свидетельству очевидца, Н. М. Щапова, процесс варки варенья был делом далеко не простым и действительно требовал полного сосредоточения:

«С утра мама и Мина садятся чистить ягоды, я помогаю; вытаскиваем веточки из ягод, кладем их в один ряд, шапочками вверх, на мелкую тарелку, плохие отбрасываем – пойдут на кисель. Из одной тарелки будет „варя“.

После обеда в прохладный уголок сада (там есть деревянный стол) выносятся две жаровни – круглые железные коробки на ножках с дырами и решетками внизу, корзины с углями и шишками, три-четыре медных тазика с деревянными ручками, мешок с сахарным песком, банка патоки, ведро воды, столовые ложки. В тазики отмериваются стаканами вода и сахар, в жаровнях зажигается уголь. Когда сироп разогреется, в него добавляется ложка патоки (чтобы варенье не засахаривалось). Когда сироп вскипит, в него осторожно ссыпается тарелка ягод. Затем «варя» варится до тех пор, пока ряд примет не покажет готовности варенья: пена пойдет особой формы – «гвоздями», кипение будет издавать особый звук, сироп тянется в особую нитку, капля его в холодной воде падает на дно.

Однако нельзя варить «варю» без перерыва. Немного покипев, тазик переносится на стол, заменяясь на жаровне другим. Первый немного остывает, его трясут кругообразно. От тряски пена сбивается в кучку и снимается ложкой, ягоды пропитываются соком и делаются сочными. Из малины, кроме того, выбиваются зернышки, их вылавливают дырявой ложкой. Готовые «вари» выливаются в миску. Там варенье стынет открытым. Вечером, еще теплое, оно раскладывается в стеклянные банки, завязывается бумагой, надписывается. Потом оно хранится в чулане почти при комнатной температуре. [...]

Мое «дело» при варке (я, наверно, больше мешаю, чем помогаю) – подкладывать по маминой команде в жаровню уголь и шишки; шишки дешевле угля, набираются в роще, но на них варенье кипит слишком энергично, и ягоды развариваются. С пенками в тот же день пьем чай, они слишком быстро портятся.

Чистятся проще всего абрикосы, бергамоты (сливы), персики – вынимаются косточки; затем малина, клубника ананасная, виктория, русская – обрезаются стебельки и цвет, яблоки китайские – удаляются сердцевинки, простые – еще чистятся и режутся на куски. Труднее вынимать косточки из вишен, мирабели, кизила. Самая большая канитель – чистить от зернышек шпилькой красную смородину и булавкой – барбарис. [... ]

Варенья наваривалось несколько пудов. Женская прислуга варила его себе самостоятельно. Круглый год послеобеденный и вечерний чай пили не с сахаром, а с вареньем; оно же шло в пироги на третье. С сахаром пили чай: мужчины с лимоном и любители со сливками. Перевозились банки в Москву бережно, в особом сундуке с сеном.

Кроме варенья, готовились (больше осенью) на уксусе с сахаром маринады, которые почему-то назывались соленьями. На них шли красная и белая смородина, вишня, слива, крыжовник, виноград, клюква, китайские яблочки»[102].

К неприятным особенностям дачной жизни относились бесчинства бродяг. С наступлением теплых дней московские босяки, обитатели Хитрова рынка, тоже перебирались на лоно природы. Встречи с ними «под сенью тенистых рощ» грозили дачникам материальными потерями и моральным уроном. Н. М. Щапов упоминал, что из-за «бродяг-золоторотцев» в Сокольниках считались небезопасными районы первого и второго просеков.

В 1913 году в Кускове одна из дач превратилась в настоящий воровской притон. Ее арендовал скупщик краденого и заодно устроил там «мельницу» – тайный игорный дом. Дачники трепетали от соседства с бандитами, пока агенты сыскной полиции не устроили облаву, во время которой было арестовано около десятка преступников.

Поскольку силы сельской полиции были недостаточны, по распоряжению губернатора в каждом дачном поселке Подмосковья полагалось нанимать несколько сторожей. Видимо, эта мера была эффективна, пока стояли светлые ночи. Приближение осени и завершение дачного сезона в газетах характеризовалось так:

«С наступлением темных августовских ночей кражи учащаются, дачники спасаются бегством. Зимою – начинается форменный разгром дач. Имущество вывозят возами. В редких случаях находят виновных. Да и здесь мало утешения: приговор суда – тюрьма является для разбойника бесплатным приютом».

В рассказах о ночных страхах, которые переживали последние из дачников, обязательно фигурировала одна деталь: треск парусины, которую бродяги обрывали с веранд.

Отъезд с дачи также имел свои особенности. Например, опытные люди окончательный расчет с хозяином оставляли на последний день. Те, кто платили вперед сразу за весь сезон, могли столкнуться с тем, что к концу срока «дачный мужик» начисто забывал о взятых на себя обязательствах, а былая почтительность исчезала бесследно. В результате жизнь всего семейства превращалась в ад, и горожанам ничего не оставалось, как побыстрее покинуть вдруг ставший негостеприимным кров.

Завершающим аккордом были визиты всех, с кем дачнику хотя бы мало-мальски приходилось сталкиваться. Сторож, прачка, молочница, разносчик зелени и прочие из местных жителей считали обязательным потребовать у главы семейства прощального подарка «на чай». Расставание с деньгами под зубовный скрежет было для москвича последним актом дачного сезона.

Впереди была жизнь на зимней квартире.

Квартиры, комнаты, каморки

Пойди в гостиную иль в сад,

Иль на свиданье в парк густой,

Теперь повсюду говорят

Лишь о квартире городской.

«Искры», 1901 г.

В августе, в преддверии окончания дачного сезона, у москвичей наступала пора поиска квартир. Обывателями овладевала навязчивая идея найти сравнительно недорогое, но удобное жилье. Под ним представители так называемого среднего класса подразумевали сухую и теплую квартиру с числом комнат, достаточным для устройства гостиной, столовой, спальни, детской, кабинета главы семейства (комнатушки для прислуги, само собой, числились отдельно).

– Вы уже нашли квартиру? – едва поздоровавшись, интересовались друг у друга знакомые при встречах.

Счастливчики, успевшие обзавестись пристанищем, спешили похвастаться успехом. Неудачники жаловались на горькую судьбу и торопливо прощались, чтобы продолжить поиски. Их мытарства из года в год служили литераторам дежурной темой для фельетонов и юмористических рассказов. В 1914 году литератор М. Любимов так описал (в несколько утрированной форме) попытки москвичей снять подходящую квартиру:

«Они мечутся по городу, как нераскаянные грешники, повинные во всех смертных грехах. Их легко отличить в суетливой городской толпе по бледным изнуренным лицам и безумным глазам, в которых светятся ненависть, отчаяние и мрачная решительность безнадежно погибающего человека.

Они бегают по улицам зигзагами. С правой стороны на левую, опять на правую, опять на левую. Попадают под извозчиков, опрокидывают лотки с яблоками, гибнут под автомобилями, сокрушают невинных младенцев, проваливаются в какие-то люки, но ничто не может остановить их в стремительном беге, особенно, когда впереди виднеется красный билетик, криво прилепленный около подъезда.

Обреченный останавливается перед билетиком и шепчет запекшимися губами:

– Какой этаж – седьмой. Электрическое освещение – нет. Ванная – нет. Подъемная машина – нет. Водопровод – нет. Число комнат – 1/2. Цена – миллион. Обязательно по условию.

Обреченный поднимает глаза к небу и начинает соображать:

– Миллион? Жалованье – 1200. Жена шитьем заработает 300—500. Сын уроками выколотит рублей 200. Итого 1700. Не хватает до миллиона. Разве еще вечерние занятия взять...

В это время показывается швейцар и равнодушно срывает билетик.

– Ты что делаешь?! Что ты делаешь, мерзавец?! – кричит обреченный отчаянным голосом. – Я найму квартиру. Понимаешь, я нанимаю!

Швейцар окидывает обреченного презрительным взглядом и холодно роняет:

– Сдана.

Бедняга несколько минут стоит в столбняке и затем бросается дальше. По дороге забегает к Филиппову, опускается в изнеможении у первого попавшегося столика и приказывает лакею:

– Три комнаты с кухней.

Ему подают стакан чаю и бутерброд с ветчиной. Второпях он энергично жует окурок папиросы и старательно пытается сунуть бутерброд в спичечницу, но в это время взгляд его падает на какой-то красный плакат, висящий на стене. Обреченный срывается с места, выбивает из рук подвернувшегося официанта поднос с кофейником и, добежав до заманчивого плаката, узнает, что нарзан – лучший столовый напиток.

Шатаясь, несчастный идет к выходу. У дверей его догоняет лакей и просит, во-первых, заплатить за чай, а во-вторых, вынуть из бокового кармана пальто стакан. Он покорно платит, возвращает стакан и дает в придачу кусок свежепросоленного огурца, неизвестно каким образом тоже очутившегося в кармане.