Просто любовь - Таммара Веббер

— А у тебя сейчас нет занятия?

— До одиннадцати я свободен.

Уже не в первый раз я почувствовала, что его взгляд скользит по моему лицу, как ветер или самое легкое прикосновение. Когда он остановился на моих губах, я приоткрыла их. Дыхание у меня замедлилось, а сердце, наоборот, забилось быстрее.

— Ты так и не нарисовал меня еще раз. — Лукас резко перевел взгляд на мои глаза, но ничего не сказал. Поэтому я подумала, что он забыл, как мы обменивались эсэмэсками в День благодарения. — Ты говорил, наброски по памяти у тебя не получаются. Хотел уточнить овал лица и шею…

— И губы. Я сказал, что мне нужно больше на них смотреть, меньше пробовать их на вкус. — (Я кивнула. Боже мой, неужели он вообще ничего не забывает?) — Думаю, это было довольно глупо с моей стороны.

Лукас опять уставился на мои губы. От такого прицельного взгляда я даже почувствовала легкое покалывание, и, чтобы погасить это щекочущее ощущение, мне захотелось прикусить губы или потрогать их руками. Я облизнулась, и Лукас, втянув в себя воздух, проговорил:

— Кофе. Пойдем выпьем кофе.

Я кивнула, и мы, ничего больше не говоря, пошли к студенческому центру, который в это время дня был самым многолюдным местом во всем кампусе. Когда мы сели за крошечный столик и принялись потягивать горячее содержимое своих стаканов, я наконец-то нарушила молчание, уже становившееся неловким:

— Так, значит, ты носишь очки? — Я выпалила первое, что пришло в голову.

— Мм… Да.

Так. Мне удалось упомянуть вчерашнюю ночь. Но стоило ли ее упоминать? Или об этом лучше не заговаривать? Могу ли я спросить у Лукаса, почему он меня оттолкнул: потому что он ассистент преподавателя или тут как-то замешаны шрамы на запястьях?

— Я ношу линзы, но к концу дня глаза от них устают.

Я вспомнила, как накануне он открыл мне дверь и какое у него при этом было встревоженное лицо. Очки придавали его облику некоторый налет официальности, а пижама производила обратный эффект. Я прокашлялась и сказала:

— Они тебе идут. Очки. Ты бы мог их всегда носить.

— На них не очень-то удобно напяливать мотоциклетный шлем. А еще они мешают заниматься таеквондо.

— Да уж, представляю себе.

Мы опять замолчали. Через сорок минут ему надо было идти на лекцию, а у меня начиналось занятие на контрабасе, которое я перенесла с выходных.

— Я мог бы сделать набросок прямо сейчас.

Лицо у меня ни с того ни с сего загорелось. К счастью, Лукас в этот момент как раз полез в рюкзак, достал оттуда блокнот и стал искать в нем пустую страничку. Потом вынул из-за уха карандаш и только тогда снова посмотрел на меня. Если он и заметил, что я покраснела, то ничего не сказал. Ни слова не говоря, он откинулся на стуле, положил блокнот на коленку и стал легко, плавно и со знанием дела водить грифелем по бумаге, переводя взгляд с блокнота на меня и обратно. А я тихо сидела, потягивала кофе и смотрела на его лицо, на руки.

В позировании для портрета мне виделась какая-то интимность. В старших классах я ходила на занятия по изобразительному искусству, и, поскольку мои успехи были более чем скромными, за два дополнительных балла с радостью согласилась побыть моделью. Мне пришлось целый урок сидеть на столе перед полным классом пацанов-подростков, которые беззастенчиво на меня глазели. Было очень непривычно и крайне неловко. Особенно меня напрягло, что Зик, парень Джиллиан, начал портрет с груди. Он бессовестно на меня пялился и гордо демонстрировал соседям плоды своих трудов. Я сидела вся красная и делала вид, будто не слышу его шуточек по поводу моих анатомических особенностей, а также пожеланий, чтобы я сняла или хотя бы расстегнула блузку. «Художники обычно начинают с головы», — сказала миз Вачовски, посмотрев на рисунок. Зик и другие мальчишки прыснули со смеху, а я покраснела от унижения, и весь класс это видел.

— О чем задумалась?

Мне не хотелось делиться с Лукасом этими своими воспоминаниями, поэтому я ответила:

— Вспомнила школу. — Морщинку, которая в этот момент наверняка нарисовалась у него между бровями, закрывали волосы, зато было прекрасно видно, как он сжал губы. — А что?

Из-за голосов, музыки и прочего шума я почти не слышала, как грифель царапает бумагу. Следя за карандашом, я подумала о том, какую часть меня Лукас сейчас набрасывает и что бы ему, может быть, хотелось изобразить. Интересно, каким он был в шестнадцать лет? Любил ли рисовать так же, как теперь? Тусовался ли с другими мальчишками своего возраста? Влюблялся ли? Не разбила ли ему сердце какая-нибудь жестокая красавица? А шрамы? Они были у него на запястьях уже тогда или ему еще предстояло их себе нанести?

— Ты сказала, что вы с ним встречались три года, — произнес Лукас ничуть не громче, чем было нужно, чтобы я его слышала.

Он не отрывал глаз от блокнота, продолжая водить карандашом. Его слова не были вопросом. Он решил, что я вспоминаю Кеннеди.

— Я не о нем думала.

Лукас стиснул зубы и снова поджал губы. Ревность? Я поняла, что хотела бы заставить его ревновать, и почувствовала себя виноватой.

— А ты вспоминаешь время, когда был старшеклассником? — спросила я и тут же об этом пожалела.

Он вдруг посмотрел мне в глаза, и рука, сжимавшая карандаш, застыла.

— Бывает. Но мои воспоминания, скорее всего, не похожи на твои.

Он перестал рисовать. Взгляд напряженно блуждал по моему лицу.

— Правда? Чем?

Я улыбнулась, надеясь, что мы либо преодолеем этот возникший перед нами барьер, либо, на худой конец, отступим от него.

— Ну, к примеру, я ни с кем не встречался, — ответил Лукас, теперь уже неподвижно глядя на меня.

Я подумала о розе на его груди и о стихах на левом боку. Мне не хотелось, чтобы та любовь оказалась совсем уж недавним прошлым.

— Как! Совсем ни с кем?

Он покачал головой:

— У меня все было очень… нестабильно, что ли… Были связи, но несерьезные отношения. Я вовсю прогуливал уроки, отрывался с местными и с туристами. Часто ввязывался в драки, в том числе и прямо в школе. Меня то отстраняли от занятий, то вообще исключали. Так что, когда я просыпался по утрам, мне еще нужно было сперва сообразить: идти сегодня на уроки или меня там не ждут.

— И что же случилось?

Его лицо окаменело.

— То есть?

— Ну как ты попал в колледж и стал таким… — Я указала на него рукой и пожала плечами. — Серьезным студентом?

Он уставился на карандаш и стал царапать острие ногтем большого пальца.

— Мне было семнадцать лет. Я ждал, что меня вот-вот снова отчислят, уже с концами, и я буду всю оставшуюся жизнь работать на отцовской лодке. Однажды мы с друзьями устроили тусовку на пляже. Развели огромный костер: на такой огонек всегда сбегались девочки-туристки. Они, как правило, бывали на все готовы. Один из моих приятелей торговал наркотиками. По мелочи, только на вечеринках. Он очень хорошо зарабатывал на приезжих, а нам, своим, давал просто так. В тот раз за нами увязалась его младшая сестра, которая на меня запала. Она была совсем еще девчонка, всего четырнадцать лет, к тому же не в моем вкусе. Поэтому я ее отшил. Тогда назло мне она начала заигрывать с парнями, которые, так сказать, финансировали нашу тусовку. Тупица-братец уже так обдолбался, что на сестру совершенно не смотрел. Моя башка была немногим яснее, и все-таки я заметил, что один из тех, с кем она танцевала, куда-то ее потащил, а она вроде как пыталась высвободиться. Я пошел за ними, а дальше все как в тумане. На следующий день мне сказали, что я сломал тому парню челюсть. Он заявил в полицию, меня арестовали и, наверное, посадили бы, но на той неделе у нас гостили Хеллеры, и Чарльз каким-то образом все уладил. У них с моим отцом был разговор. Потом выяснилось, что меня записали в секцию боевых искусств. Я был не против научиться махать кулаками еще лучше, чем уже умел, и потому не стал возражать. В результате эти занятия впервые в жизни меня как-то дисциплинировали. А перед отъездом Хеллер так промыл мне мозги, как никогда не делал отец. Мне не хотелось разочаровывать Чарльза. — Лукас внимательно на меня посмотрел. — И сейчас не хочется.