Костер и Саламандра. Книга первая (СИ) - Далин Макс Андреевич

Виллемина взглянула ему в лицо:

— То есть погибший в море и неотпетый матрос будет признателен, если дать ему возможность ещё немного побыть среди живых? Наверное, не получится хлебнуть рому, но уж точно выйдет от души поговорить…

Валор поразился:

— О чём вы говорите, государыня, во имя всех неприкаянных душ?

Виллемина чуть улыбнулась:

— Я хочу позвать души моря на службу — и отпустить на лоно Господне тех, кто не пожелает ступить на берег.

Клянусь всем на свете: в этот момент мне уже не казалось, что это совсем уж безумная идея. Валор смотрел на Виллемину, как на Божьего вестника, его глаза повлажнели и светились, он еле выговорил:

— Прекрасней вас, тёмная государыня, я не могу себе представить.

Потом я довольно сбивчиво объясняла ему подробности, а он слушал с тем же восхищением. У Валора, во всяком случае, не возникло ни тени сомнения — а он, конечно, знал, о чём идёт речь. Он сам был душой моря — и я помнила, насколько ему было несладко.

— Деточка, — сказал Валор нежно, когда я закончила, — я найду для вас тех, кто пожелает уйти из моря в небеса, и тех, кто пожелает служить тёмной государыне. Моряки — люди чести. Я предполагаю… э… что многим из них может до дна души понравиться эта идея.

В то утро мы прикинули всё — и договорились, что совершим обряд в ближайшее полнолуние. Валор собрался уходить, когда ночная темнота за окнами начала сереть, а перед этим спросил меня:

— Скажите, деточка, а это благодеяние с плотским телом должно распространяться непременно на моряков? Или вдруг, для эксперимента, для того, чтобы всё до конца проверить, вам сгодится и старый некромант?

— О мессир Валор! — поразилась Вильма. — Неужели?

— И вы оставите Сумерки ради такой сомнительной радости, как этот… протез, мессир? — ещё больше поразился Клай.

Валор печально улыбнулся:

— Я уже говорил, друзья мои: моя душа более принадлежит морю, а не Сумеркам. И мессиру Олгрену, и леди Карле я буду много полезнее как некромант… а вам я попросту предоставлю себя прежде всяческих строптивых призраков. Вы сможете примерить эту одёжку на меня — и я расскажу, где она жмёт. Простецу будет легче освоить новое тело, если оно будет устроено удобно.

— Хотите охранять меня и днём? — спросила я. — И Виллемину?

— Вы очень догадливы, деточка, — и Валор раскланялся снова. — Я буду с вами и с государыней в любое время дня и ночи — и я буду настолько свободен, насколько это вообще возможно для моей бедной души, так и не усвоившей, как услышать вампирский Зов.

— Это до демоновой матери самоотверженно, — сказал Райнор.

— Кто-то должен начать, — сказал Валор, чуть пожав плечами.

И это окончательно убедило меня в том, насколько удачна идея Виллемины.

* * *

Виллемине в то утро удалось немного поспать, мне — не знаю, наверное, тоже. Мне показалось, что я только на минутку закрыла глаза, а когда открыла — наша спальня была уже полна сероватым белёсым светом зимнего утра.

И я встала потихоньку, чтобы не разбудить свою королеву. Позвала Друзеллу уже из будуара — и мы с ней вместе решили, что будить государыню не будем.

Я завтракала одна и на ходу, поэтому — холодным мясом. Некоторые из нас, тонкие впечатлительные натуры, не едят мяса в принципе, — Клай как-то уверял, что его Дар не принимает никакой убоины вообще, — но я, видимо, не тонкая и не впечатлительная. У меня ни тело, ни Дар на святой травке не держатся, за что зараза Райнор обозвал меня хищницей.

Мелкий хищник, точно.

Но я кусаюсь.

К парадному подъезду Дворца подали не карету, а мотор — удивительную штуковину, к которой я никак не могу привыкнуть. Тянет называть «самобеглой повозкой», но детки считают, что это уже устарело и звучит вульгарно. Впрямь очень быстрая штуковина, но запах пережжённого горючего нестерпим. И меня всегда безмерно поражало, что мотор и железная дорога страшно нравились Тяпке. Она запрыгивала на сиденье быстрее меня, с удобством там размещалась и всем своим видом показывала, как ей интересно и приятно так быстро ехать.

И её тонкое чутьё бензиновая вонь ничуть не тревожила. Она только чихала и пофыркивала иногда.

Старая крепость была предельно мрачным местом. Насколько я помню, её никогда не использовали по прямому назначению: в незапамятные времена она началась с форта и маяка, с которого жители столицы наблюдали за морем, потом её долго достраивали — и в конце концов она превратилась в тюремный замок. Маяк выглядел как сторожевая башня. Маленький тюремный храм, такой же мрачный, как и все крепостные постройки, из дикого тёмно-бурого камня, особенно не радовал — и надежду местным обитателям давал разве что на загробное прощение. Картину дополнял дым с верфей и сталепрокатного завода, но заводской грохот надёжно глушили толстенные крепостные стены.

Но Тяпке в крепости очень нравилось. Её прямо очаровывали запахи: и караул она тщательно обнюхивала каждый раз, и нюхала воздух, и тыкалась носом в щели. И принялась внимательно исследовать сапог Нориса.

— Крысу пнул, — сказал Норис и потрепал её по шее: к Тяпке он уже совсем привык. — Крысу чует, видимо.

Может, и крысу, подумала я. Вообще тут достаточно всякого разного, что может заинтересовать мою собаку.

— Хорошо, что вы рано приехали, леди Карла, — продолжал Норис. — Сегодня у всех много работы, мессир Броук забрал детишек, Клай с Райнором куда-то провалились — а мне нервно. Знаете, не люблю я всё это… происки ада, кровавые руки, змеящиеся в тумане…

— Клай и Райнор будут очень заняты, — сказала я. — У них особое задание. А детишки работают вместе с патрульными. Так что кровавыми руками будем заниматься мы с вами, Норис.

— Были бы нормальные диверсанты — не пришлось бы заставлять леди мести тюремный двор юбками, — грустно сказал Норис. — Гады эти перелесцы.

— А они перелесцы? — спросила я. — Арестованные?

— Нет, — сказал Норис. — Все наши. Кроме этого полудурка весёлого. Наставник Лейф велел заковать его в серебро на всякий случай. Он, мне кажется, впрямь перелесский.

— С него и начнём, — сказала я. — А почему он весёлый полудурок?

— А потому что он с мостовой цветочки собирал и чуть не попал под лошадь, — улыбнулся Норис. — Одетый в шинель и дамскую шляпку, простенькую — как швейки носят. А к жандарму, который его задержал, целоваться лез. Лапочка, говорил, я твоя муза… И акцент перелесский, жёсткий.

— Странное поведение, правда, — сказала я. — На чёрную орхидею похоже, да?

— На орхидею, — согласился Норис, — или даже на драконий корень. Целоваться лезут и всех любят под корнем, скорее. Но никакой алхимии мы при нём не нашли, документов тоже, а шмонило от него сивухой.

— Для обычного шмурдяка он слишком изобретательно ошалел, да? — сказала я. — Ладно, попробуем разобраться вместе.

— Вроде бы он проспался, — сказал Норис.

Мы прошли по тюремному коридору, и охранник отпер дверь в камеру. Арестованный и впрямь проспался и теперь сидел на койке и хохлился, как какая-то растрёпанная птица, — настолько тощий и несуразный, что даже одежда не скрадывала худобы.

Шляпки, положим, на нём уже не было — и во все стороны торчали буровато-рыжие волосы. И такой странной физиономии, как у этого парня, я в жизни не видела. Впрочем, он весь был такой.

Не знаю, что можно было назвать клеймом Тьмы. Он весь. Вот прямо так: целиком.

Надо было видеть его бледную треугольную физиономию, усыпанную веснушками сплошь! И на руках у него были веснушки. Видимо, если бы он разделся догола, оказался бы усыпанным веснушками, как рогалик — сахарной пудрой. Уши у него торчали, как крылышки, глазищи громадные, жёлто-зелёные, нос кнопкой и широкий рот с тонкими губами. Так иногда рисуют обитателей болот: этакая помесь эльфа с лягушкой, только блуждающего огонька на макушке не хватает.

Увидев меня, он поразился.

— Господи Вседержитель, леди? — и попал взглядом на Тяпку. — Неужели леди Карла?