Дорога в рай (Рассказы) - Роальд Даль

    – Снимай халат и отправляйся в дальний угол. Возьмись руками за пальцы ног. Всыплю тебе четыре раза.

    Я медленно снимаю халат и кладу его на шкафчик для обуви. И медленно, поеживаясь от холода и неслышно ступая, иду в дальний угол в одной лишь хлопчатобумажной пижаме, и неожиданно все вокруг заливается ярким светом, точно я гляжу на картинку в волшебном фонаре, и предметы становятся непомерно большими и нереальными, и перед глазами у меня все плывет.

    – Давай же возьмись руками за пальцы ног. Крепче, еще крепче.

    Затем он направляется в другой конец раздевалки, и я смотрю на него, расставив ноги и опустив голову, а он исчезает в дверях и идет через так называемый умывальный коридор, находящийся всего лишь в двух шагах. Это было помещение с каменным полом и с умывальниками, тянувшимися вдоль одной стены; отсюда можно было попасть в ванную. Когда Фоксли исчез, я понял, что он отправился в дальний конец умывального коридора. Фоксли всегда так делал. Но вот он скачущей походкой возвращается назад, стуча ногами по каменному полу так, что дребезжат умывальники, и я вижу, как он одним прыжком преодолевает расстояние в два шага, отделяющее коридор от раздевалки, и с тростью наперевес быстро приближается ко мне. В такие моменты я закрываю глаза, дожидаясь удара, и говорю себе: только не разгибайся, как бы ни было больно.

    Всякий, кого били как следует, скажет, что по-настоящему больно становится только спустя восемь - десять секунд после удара. Сам удар - это всего лишь резкий глухой шлепок, вызывающий полное онемение (говорят, так же действует пуля). Но потом - о боже, потом! - кажется, будто к твоим голым ягодицам прикладывают раскаленную докрасна кочергу, а ты не можешь протянуть руку и схватить ее.

    Фоксли отлично знал, как выдержать паузу: он медленно преодолевал расстояние, которое в общей сложности составляло ярдов, должно быть, пятнадцать, прежде чем нанести очередной удар; он выжидал, пока я сполна испытаю боль от предыдущего удара.

    После четвертого удара я обычно разгибаюсь. Больше я не могу. Это лишь защитная реакция организма, предупреждающая, что больше тело вынести не может.

    – Да ты струсил, - говорит Фоксли. - Последний удар не считается. Ну-ка наклонись еще разок.

    В следующий раз надо будет не забыть покрепче ухватиться за лодыжки.

    Потом он смотрит, как я иду, держась за спину, не в силах ни согнуться, ни разогнуться. Надевая халат, я всякий раз пытаюсь отвернуться от него, чтобы он не видел моего лица. Я уже собрался было уйти, но тут слышу:

    – Эй ты! Вернись-ка!

    Я останавливаюсь в дверях и оборачиваюсь.

    – Иди сюда. Ну, иди же сюда. Скажи, не забыл ли ты чего-нибудь?

    Единственное, о чем я сейчас могу думать, - это то, что меня пронизывает мучительная боль.

    – По-моему, ты мальчик дерзкий и невоспитанный, - говорит он голосом моего отца. - Разве вас в школе не учат хорошим манерам?

    – Спа-а-сибо, - заикаясь, говорю я. - Спа-а-сибо зато... что ты побил меня.

    И потом я поднимаюсь по темной лестнице в спальню, чувствуя себя уже гораздо лучше, потому что все кончилось, боль проходит, и вот меня обступают другие ребята и принимаются расспрашивать с каким-то грубоватым сочувствием, рожденным из собственного опыта.

    – Эй, Перкинс, дай-ка посмотреть.

    – Сколько он тебе всыпал?

    – По-моему, раз пять. Отсюда слышно было.

    – Ну, давай показывай свои раны.

    Я снимаю пижаму и спокойно стою, давая возможность группе экспертов внимательно осмотреть нанесенные мне повреждения.

    – Отметины-то далековато друг от друга. Похоже на Фоксли.

    – А вот эти две рядом. Почти касаются друг друга. А эти-то - гляди - до чего хороши!

    – А вот тут внизу он смазал.

    – Он из умывального коридора разбегался?

    – Ты, наверное, струсил, и он тебе еще разок всыпал, а?

    – Ей-богу, Перкинс, старина Фоксли на тебе душу отвел.

    – Кровь-то так и течет. Ты бы смыл ее, что ли.

    Затем открывается дверь и появляется Фоксли. Все разбегаются и делают вид, будто чистят зубы или читают молитвы, а я между тем стою посреди комнаты со спущенными штанами.

    – Что тут происходит? - говорит Фоксли, бросив быстрый взгляд на творение своих рук. - Эй ты, Перкинс! Приведи себя в порядок и ложись в постель.

    Так заканчивается день.

    В течение недели у меня не было ни одной свободной минуты. Стоило только Фоксли увидеть, как я беру в руки какой-нибудь роман или открываю свой альбом с марками, как он тотчас же находил мне занятие. Одним из его любимых выражений - особенно когда шел дождь - было следующее:

    – Послушай-ка, Перкинс, мне кажется, букетик ирисов украсил бы мой стол, как ты думаешь?

    Ирисы росли только возле Апельсиновых прудов. Чтобы туда добраться, нужно было пройти две мили по дороге, а потом свернуть в поле и преодолеть еще полмили. Я поднимаюсь со стула, надеваю плащ и соломенную шляпу, беру в руки зонтик и отправляюсь в долгий путь, который мне предстоит проделать в одиночестве. На улице всегда нужно было ходить в соломенной шляпе, но от дождя она быстро теряла форму, поэтому, чтобы сберечь ее, и нужен зонтик. С другой стороны, нельзя бродить по лесистым берегам в поисках ирисов с зонтиком над головой, поэтому, чтобы предохранить шляпу от порчи, я кладу ее на землю и раскрываю над ней зонтик, а сам иду собирать цветы. В результате я не раз простужался.

    Но самым страшным днем было воскресенье. По воскресеньям я убирал комнату, и как же хорошо мне запомнилось, какой ужас меня охватывал в те утренние часы, когда после остервенелого выколачивания пыли и уборки я ждал, когда придет Фоксли и примет мою работу.

    – Закончил? - спрашивал он.

    – Д-думаю, что да.

    Тогда он идет к своему столу, вынимает из ящика белую перчатку, медленно натягивает ее на правую руку и при этом шевелит каждым пальцем, проверяя, хорошо ли она надета, а я стою и с дрожью смотрю, как он двигается по комнате, проводя указательным пальцем по верху развешанных по стенам картинок в рамках, по плинтусам, полкам, подоконникам, абажурам. Я не могу отвести глаз от этого пальца. Для меня это перст судьбы. Почти всегда он умудрялся отыскать какую-нибудь крохотную щелку, которую я не заметил или о которой, быть может, и не подумал вовсе. В таких случаях Фоксли медленно поворачивался, едва заметно улыбаясь этой своей не предвещавшей ничего хорошего улыбкой, и выставлял палец так, чтобы и я мог видеть грязное пятнышко на белом пальце.

    – Так, - говорил он. - Значит, ты - ленивый мальчишка. Не правда ли?

    Я молчу.

    – Не правда ли?

    – Мне кажется, я везде вытирал.

    – Так все-таки ты ленивый мальчишка или нет?

    – Д-да.

    – А ведь твой отец не хочет, чтобы ты рос таким. Твой отец ведь очень щепетилен на этот счет, а?

    Я молчу.

    – Я тебя спрашиваю: твой отец ведь щепетилен на этот счет?

    – Наверное... да.

    – Значит, я сделаю ему одолжение, если накажу тебя, не правда ли?

    – Я не знаю.

    – Так сделать ему одолжение?

    – Д-да.

    – Тогда давай встретимся попозже в раздевалке, после молитвы.

    Остаток дня я провожу в мучительном ожидании вечера.

    Боже праведный, воспоминания совсем одолели меня. По воскресеньям мы также писали письма. "Дорогие мама и папа, большое вам спасибо за ваше письмо. Я надеюсь, вы оба здоровы. Я тоже здоров, правда, простудился немного, потому что попал под дождь, но скоро простуда пройдет. Вчера мы играли с командой Шрусбери и выиграли у них со счетом 4:2. Я наблюдал за игрой, а Фоксли, который, как вы знаете, является нашим старостой, забил один гол. Большое вам спасибо за торт. Любящий вас Уильям".

    Письмо я обычно писал в туалете, в чулане или же в ванной - где угодно, лишь бы только туда не мог заглянуть Фоксли. Однако много времени у меня не было. Чай мы пили в половине пятого, и к этому времени должен был быть готов гренок для Фоксли. Я каждый день жарил для Фоксли ломтик хлеба, а в будние дни в комнатах не разрешалось разводить огонь, поэтому все "шестерки", жарившие хлебцы для хозяев своих комнат, собирались вокруг небольшого камина в библиотеке, и при этом каждый выискивал возможность первым протянуть к огню длинную металлическую вилку. И еще я должен был следить за тем, чтобы гренок Фоксли был: во-первых, хрустящим, во-вторых, неподгоревшим, в-третьих, горячим и подан точно вовремя. Несоблюдение какого-либо из этих требований рассматривалось как "наказуемый проступок".

    – Эй ты! Что это такое?

    – Гренок.

    – По-твоему, это гренок?

    – Ну...

    – Ты, я вижу, совсем обленился и толком ничего сделать не можешь.

    – Я старался.

    – Знаешь, что делают с ленивой лошадью, Перкинс?

    – Нет.