МОРСКОЙ ЯСТРЕБ - Рафаэль Сабатини

Но Абрахам не собирался отступать. Он предложил семьдесят, турок поднял цену до восьмидесяти. Абрахам накинул ещё десять, и наступила пауза.

Дадал раззадоривал турка:

— Неужели ты отступишь перед каким-то израильтянином? Неужели эту деву придётся отдать извратителю Завета, обречённому геенне, тому, чьи соплеменники не пожертвуют ближнему и финиковой косточки? Не позор ли это для правоверного?

Подзадоренный дадалом турок с явной неохотой прибавил ещё пять филипиков. Однако еврей, нисколько не смутясь, — он был торговцем, и ему десятки раз на дню приходилось выслушивать нечто подобное, — вытащил из-за пояса кошелёк.

— Здесь сто филипиков, — заявил он. — Это слишком много, но я плачу.

Не дожидаясь, когда благочестивый дадал вновь примется искушать его, турок махнул рукой и сел.

— Я уступаю ему удовольствие купить её, — твёрдо сказал он.

— Итак, она твоя, о Абрахам, за сто филипиков.

Израильтянин отдал кошелёк помощникам дадала и шагнул к девушке. Она по-прежнему безуспешно пыталась вырваться, но корсары с силой толкнули её к старику, и тот на мгновение обхватил её стан руками.

— Ты дорого обошлась мне, дочь Испании, — прошипел он, — но я не сетую. Пойдём.

И он попытался увести её.

Но испанка со свирепостью тигрицы впилась ногтями в его лицо. Вскрикнув от боли, старик выпустил её. В ту же секунду она молниеносно выхватила из-за пояса еврея кинжал.

— Valga de Dios![30] — воскликнула она и, прежде чем её успели остановить, вонзила лезвие в свою прекрасную грудь и, задыхаясь, упала к ногам Абрахама. Тело её сотрясли предсмертные конвульсии. Абрахам с яростью и смятением смотрел на умирающую. Весь базар замер в благоговейном молчании.

Розамунда встала, её бледное лицо порозовело, в глазах зажёгся слабый огонёк. Бог указал ей путь, и когда наступит её черёд, Бог даст ей и средство. Она вдруг почувствовала прилив силы и мужества. Смерть — простой и быстрый конец, открытая дверь, за которой она избавится от позора. Розамунда знала, что Господь в милосердии своём простит самоубийство, совершённое при таких обстоятельствах.

После короткого оцепенения Абрахам пришёл наконец в себя.

— Она мертва, — прогнусавил он. — Меня обманули. Верни мне моё золото.

— Разве мы должны возвращать плату за каждого умершего невольника? — спросил дадал.

— Но её ещё не передали мне! — бушевал еврей. — Мои руки не успели коснуться её!

— Ты лжёшь, собачий сын, — последовал бесстрастный ответ. — Она была твоя. Я объявил об этом. И раз она принадлежит тебе, убери её отсюда.

Лицо еврея побагровело.

— Что? — Он задыхался. — Мне придётся потерять сто филипиков?

— Что записано, то записано, — ответил дадал.

Глаза Абрахама налились кровью, на губах выступила пена.

— Нигде не записано, что…

— Успокойся, — заметил дадал. — Ничего бы не случилось, не будь это предначертано в Книге Судеб.

В толпе поднялся ропот.

— Верни мои сто филипиков, — не унимался еврей.

Глухой гул толпы тем временем перешёл в рёв.

— Ты слышишь? — спросил дадал. — Да простит тебя Аллах за то, что ты нарушаешь мир на базаре. Ступай отсюда, пока с тобой не случилось несчастья.

— Убирайся! Убирайся! — ревела толпа.

Несколько человек угрожающе приблизились к несчастному Абрахаму:

— Вон отсюда, извратитель Завета! Мразь! Собака! Прочь!

Весь базар пришёл в волнение. Абрахама окружили злобные лица, к нему с угрозой тянулись кулаки, и наконец страх заставил его забыть о деньгах.

— Я ухожу, ухожу, — в испуге пробормотал он и поспешил к выходу.

Но дадал вернул его.

— Забери своё имущество, — приказал он, указывая на труп.

Вынужденный проглотить новое издевательство, Абрахам позвал своих невольников и велел унести безжизненное тело, за которое он заплатил кругленькую сумму в звонкой монете. И всё же у ворот он остановился.

— Я пожалуюсь паше, — пригрозил он. — Асад ад-Дин справедлив и заставит вернуть мне деньги.

— Конечно, — ответил дадал, — но не раньше, чем ты сумеешь оживить покойницу.

И он повернулся к толстяку Аюбу, который дёргал его за рукав. Чтобы лучше расслышать шёпот подручного Фензиле, дадал наклонил голову. Затем, повинуясь ему, приказал привести Розамунду.

Она безропотно покинула своё место и медленно подошла к водоёму. Движения её были безжизненны, как у сомнамбулы или у человека, одурманенного каким-то зельем. Она остановилась посреди базара, залитого жгучими лучами солнца, и дадал принялся многословно расписывать её достоинства. Он говорил на лингва-франка — языке, понятном всем посетителям базара, к какой бы национальности они ни принадлежали. Чем больше разливался красноречием дадал, тем больший ужас и стыд охватывали Розамунду: она понимала смысл его речей благодаря знанию французского, который выучила во Франции.

Первым желание купить Розамунду изъявил мавр, неудачно торговавший двух нубийцев. Он поднялся со ступеней водоёма и внимательно осмотрел девушку. Должно быть, осмотр вполне удовлетворил его, поскольку предложенная им цена была весьма значительна и заявлена с высокомерной уверенностью, что у него не окажется конкурентов.

— Сто филипиков за молочноликую девушку!

— Это слишком мало. Разве ты не видишь прелесть её лица, подобного сияющей луне? — возразил дадал и двинулся вокруг водоёма. — Чигил поставляет нам прекрасных женщин, но ни одна из женщин Чигила и наполовину не столь прекрасна, как эта жемчужина.

— Сто пятьдесят! — крикнул левантийский турок, щёлкнув пальцами.

— И этого недостаточно. Посмотри, каким царственным ростом в благоволении своём наделил её Аллах. Взгляни, как благородна её осанка, как дивно сверкают её чудные глаза! Клянусь Аллахом, она достойна украсить гарем самого султана.

Покупатели не могли не признать, что в словах дадала нет ни малейшего преувеличения, и в их обычно чинно-бесстрастных рядах возникло лёгкое волнение. Тагаринский мавр по имени Юсуф предложил сразу двести филипиков.

Но дадал, будто не слыша его, продолжал восхвалять достоинства пленницы. Он поднял её руку, чтобы покупатели лучше рассмотрели её. Розамунда опустила глаза и покорно повиновалась; её чувства выдавал только румянец, который медленно залил её лицо и тут же погас.

— Посмотрите на эти руки! Они нежнее аравийских шелков и белее слоновой кости. Сейчас цена двести филипиков! А сколько предложишь ты, о Хамет?

Хамет, не скрывая злости от того, что предложенная им цена так быстро удвоилась, сказал: