Том 7. Святая Русь - Борис Зайцев

– То есть как же это? Почему?

– Скучно. Лучше хороводы водить, да-с.

– Это уж совсем напрасно: церковь – храм, не театр какой-нибудь, туда не для забавы ходят, а для молитвы.

Фаддей Ильич задумался.

– Жаль леща. Мы б его с вами в сметане вот как скушали. За милую душу.

О. Нил замолчал. Он был слегка уязвлен. Глядя на соседа, думал: «Человек, разумеется, добрый, но легкомысленный. Нету понимания, хотя и в летах». Но потом, вспомнив, как близка к исполнению давняя мечта, он повеселел. Служить в новом храме!.. Какие будут колокола. Иконы, облачения, священные предметы – все новое: от сгоревшей церкви ничего не осталось.

– Вот что, о. Нил, – сказал Фаддей Ильич, – вы на меня не сердитесь, а пойдемте-ка, сварим у меня ушки, да о церкви договоримся, как нам насчет стекол, прочего. Идет?

Солнце село. Возвращались косари, девки пели; мирный, тихий вечер наступал. Простые звезды, деревенские, вышли на небо, вздрагивали робко, светло.

– Насчет ушицы – я не прочь, – сказал о. Нил, вытаскивая удочки, – опасаюсь лишь, как бы матушка не обиделась, что я так, знаете ли, без предупреждения.

Но Фаддей Ильич обещал отправить к попадье мальчишку. Сложив снасти, отправились. Шли лугами, потом в горку, садом Фаддея Ильича. Разговаривали о том, о чем всегда говорят в деревне: о покосе, ценах на овес, урожае яблок. Вокруг был глухой сад; наливались яблоки, малина зрела; сторожа зажгли костер, ночью будут они палить для острастки.

– Ну-с, – сказал Фаддей Ильич, когда дошли до террасы, – минуту обжидане; распорядки наведу, и закусим.

С балкона открылась речка и луг; копны сена толпились, разлился горизонт – далекий, мягкий; над ним небо, фиолетовое от зари, с бледной звездой. О. Нил сел, поправился, с наслаждением вздохнул; пахло сеном и резедой.

– Благодать, – сказал он, когда Фаддей Ильич вернулся. – Такой легкий дух, тишина для меня первое удовольствие.

– Философ вы, конечно, о. Нил. Вам все церковь, премудрость, благочестие. А я не могу. На охоту тянет. Думаю, завтра в Колотово – утят искать. Петров день!

О. Нил поморщился.

– Извините меня, – этого не одобряю. Не люблю убийства. Тварь создана не нами, нам ли жизни ее мешать?

– А рыбку любите? Ушицу, а?

– У рыб кровь холодная. Да и апостолы были рыбари-с.

– Что апостолы! Думаете, нет охотников из священников-то?

– Ну, уж, что вы!

– Очень просто. Вот пример: батюшка надоровский. Человек умный, прекраснейший, вроде вас, а подите ж…

О. Нил обеспокоился.

– Да. Охотился с борзыми.

– Грех-то, грех какой!

– Конечно, было подстроено. Ехали с Иваном Федорычем, тот и подвез его к своей охоте. Сам слез и говорит: «Простите, о. Петр, вас кучер довезет, а мне тут зайчишку потравить, – я потом подъеду». – «А как же, спрашивает, вы его травить будете?» – «Да так». А уж лошадь другая припасена была. Только они беседуют – катит русак. Иван Федорыч порскнул – глядь, поп-то, – простите, о. Нил, на другую лошадь, да за ним. «Уйдет, кричит, уйдет!». В рясе и скачет.

– Ай-ай-ай!

– Аккурат на мужиков, представьте себе. Ха-ха. Те в обиду: как так, наш батюшка в доезжачих. Что вы думаете: чуть не расстригли, по доносу.

О. Нил был подавлен. И закуска, уха, которую подали, не шла ему в горло: точно был он виноват за недоровского батюшку, точно сам гнался за зайцем.

– Под ерша еще пропустим, – чи-к! – гремел Фаддей Ильич, наливая водку.

О. Нил решил отклонить разговор.

– Как же насчет стекол полагаете вы, Фаддей Ильич? Посодействуйте до конца. У вас знакомство – быть может, возможно для храма с уступочкой-то?

Фаддей Ильич хохотал.

– Э-хе-хе! хороший вы человек, о. Нил, а на уме у вас все божественное. Церковь, церковь! – Он задумался. – Конечно, я сам в комитете… только я ведь больше по знакомству… Ну, там с вами, за компанию.

– Однако же вы сочувствуете идее, так сказать?

– Да-да, идее… – Фаддей Ильич развел руками, потом вдруг рассердился.

– Идее! А может, нам и не нужна вовсе церковь? А?.. Может, отлично бы без нее обошлись? А если нам аг-гроно-мическую станцию надо, прошу пана, этакую ученую шк-к-колу садоводства, я вас спрашиваю, для к-крестьян?

О. Нил был удивлен. Такой резкой перемены он не ожидал.

– То есть, позвольте: церковь есть оплот религии, так сказать, ковчег ее-с. Значит, по-вашему, и религии не надо?

– Что нар-роду нужно? Хлеб, знан-ние, гр-рамотность. Да. Где у нас Европа? Я вас спрашиваю, Европа где? Тьма, суеверие. Где больницы-с, где шоссе? Вы клерикал, о. Нил, я уж знаю!

– Это вы оставьте, прошу покорно. Вы, кажется, не совсем в порядке, Фаддей Ильич, если сочли меня католиком. Я русский священник, сорок лет учу и до конца дней буду проповедовать Евангелие, так как это высочайшая истина-с…

– Ну, вы учите, – а другие что? Доносы на учителей пишут, зайцев травят?

– Я тогда же понял-с, что вы рассказали про о. Петра, чтобы унизить наше сословие. Это не делает вам чести, Фаддей Ильич.

– Нич-чего не нужно, ни цер-рквей ваших, ни благочинных… я за мелкую земскую единицу.

И Фаддей Ильич, наливая себе пива, гремел против церкви. Пришла полночь, посветлело; перепел кричал во ржах, запели петухи; когда о. Нил встал, небо на востоке посветлело.

– Извините, Фаддей Ильич, но, если вы так выражаетесь о святыне, я не могу больше присутствовать.

– Да что такое? Что я говорю? Клерикал вы, право!

– Нет-с уж, увольте. Л старый человек, и, хотя каждый волен по-своему думать, мне пора, все же-с.

Он стал искать шляпу.

«Фу, черт, кажется, очень уж старика-то нажег, правда. Вот, выпьешь, – язык и раззвонится».

– Па-азвольте, нет, о. Нил, я вас не пущу-у, нет. Вы обиделись, я уж вижу, я хозяин, и к тому же вы прек-краснейший человек, я же не могу вас так… в огорченном состоянии…

Он встал и нетвердо, улыбаясь полупьяно, загородил о. Нилу дорогу.

– Нет, уж я пойду. И пора, пора мне.

– Ну, послушайте, вот; ну, простите меня. Я человек горячий, я действительно нек-т-р-рых по-пов не люблю, но не вас – нет, не-е-т. Хорошо: пусть там школы школами, а церкви церквами. Школы будут для школ, мужики для мужиков, а церкви для церквей. Только вы сами не должны уходить… Нет-т.

О. Нил улыбнулся. Фаддей Ильич был так смешон, – толстый, растопыренный, со смущенным лицом, что сердиться на него было трудно. «Ах, неразумие, неразумие, – подумал о. Нил, – и вино. До чего распаляет человека».

– А если я про надоровского батюшку – это не от злобы. Ну, что он? Ну, поскакал? Так ведь дрожал-то после сколько. Нет, это я без злобы.

О. Нил вздохнул и сел на ступеньку.

– Что мы с вами, враги, что ли? Фу ты, Господи Боже! Даже жарко стало.

Он отер пот и сел рядом с о. Нилом.

– Да, вы говорите: стекол нет? На сто рублей?

Они сразу стали тише, не верилось, что за десять минут эти люди чуть не поссорились.

– Я так и размышляю, – говорил о. Нил. – Если бы где-либо у знакомого купца попытать, с уступочкой… для храма.

– М-м… с уступочкой.

Фаддей Ильич вздохнул.

– Это надо обмозговать, о. Нил, обмозговать.

Но, перебрав несколько фамилий, все не могли они остановиться ни на чем.

Тогда Фаддей Ильич вдруг крякнул, сказал:

– Знаю. О. Нил, не беспокойтесь. Я хозяин, я вас обидел… стекла вам будут.

– Как же вы думасте-с?

Фаддей Ильич пыхтел, был грустен.

– Да уж везет вам, что тут! Третьего дня старушку, нынче меня.

Но потом он захохотал, обнял о. Нила.

– Пузо-то, пузо-то, – хлопал себя по животу, – толстый дурак, дал-таки себя объехать. Ну, уж я даю стекол, я, что там.

О. Нил смеялся и благодарил, хотя не очень верил.

– Вы серьезно?

– Дворянин-с, дворянин! Уж я вам говорю!

Фаддей Ильич покрутил ус. Вид его снова стал величествен.

Когда о. Нил возвращался, уже светало. Он был в отличном настроении и думал о церкви. Одно его немного смущало: отчего все меньше становится истинно верующих? Над ними, священниками, часто смеются, в церковь, действительно, ходят мало. «Надо певчих завести, певчих, – соображал он, – из учеников. Пусть стараются. Православные любят пенис». Эта мысль его утешила. Почти у калитки дома он остановился… В сереющей мгле, за рекой, виднелись копны; Венера у горизонта сияла слезой – мир был так мирен, сладостен, нежен, как стих акафиста. Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков.

Матушка еще не спала и собиралась упрекать его; он тотчас рассказал ей все, как было.

1913

Люди Божии*

1. Домашний лар

Он родился в усадьбе, зимой, третьим сыном черной кухарки. Мать была ему не очень рада и не очень не рада. Как и все в деревне, должен был он произрастать естественно, а там – что Бог пошлет. Он и произрастал. Сколько нужно – кричал; сколько нужно – сосал; и думалось, во всем пойдет по стопам братьев – бойких и живых ребят.