Том 7. Святая Русь - Борис Зайцев

Крон останавливается у отца и крестится; здесь вырезано даже имя; сейчас, при опускающемся милом солнце, на памятнике горит свет; высоко в небе реют стрижи, ударяя полетом к речке в лугах.

Близко Троица, а там, через неделю, – ярмарка. Веселая Троица выпадает в светлый день. Пыльно по дороге, и солнце наверху горит, а небо радостно-сине, как было давно, в детстве. Шумящие, дорогие березки стоят в церкви; тайная любовь зреет в молодежи. Во всех избах под образами деревца; когда они начинают сохнуть, особенный запах появляется в скудном человечьем жилье; ветерок через окошко шевелит ветки, а из ребячьих времен вспоминаются сердитые клещуки, что расползались с праздничных кустов. В лесу, в диких местах, девки завивают венки – связывают березки верхушками; получается свод; а они загадывают, скоро ли завянет. Детишки ищут в сырых низинах пеструю, траву кукушку; она растет, печальная и странная, непонятным цветком; маленькие девочки выкапывают ее, одевают в платьице и хоронят, как нежившую куколку. Липы и дубы стоят кругом в молчании.

Уже много травы отросло на лугах, и скоту веселее ходить по пару. Низкий старик Карпыч загорает под солнцем; длиннейший кнут ползет за ним змеей, лицо его коричнево, а волосы снегообразны. Странно видеть это серебро на крутом пастушьем теле; ветер слабо шевелит его локоны, когда он без шапки; на темени розовеет апостольский кружок. Едет ли он полудновать домой на лошади, верхом, в зипуне, стоит ли часами около стада, коренастый, как хороший боровик, – всегда светлы и полны полевого ветра его глазки; иногда они слезятся; но слеза только омывает их.

На ярмарку съезжается деревня со всех концов. За Кроновым селом, на выгоне, разбивают палатки; кишат телеги, оглобли торчат кверху; стоит пыль и бурленье, пахнет дегтем, визжат поросята, и издали мужицкий праздник похож на лагерь гуннов. Теплые коровы дышат, жуют и печально смотрят влажными глазами: трудно жить впроголодь, надо уступать. Прасолы валяются в траве за ярмаркой, у дорог, чтоб перехватывать скотину и скупать до торга.

Часа в два-три выходит посмотреть и Крон; на ярмарке бродят уже три жиденьких иерея из округи; жалобнее всех один; косы сзади у него еще не отросли, грудь узка, ряса путается; рядом мощная матушка в мантильке и шляпе с цветами. Ветер треплет красные цветы. Батюшка потеет и покупает жене гребенку. А Крон умными грудными звуками беседует у бакалеи, здоровается с урядником. Бедная «сельская полиция» – в пыли и ссохлась от старости, она ежеминутно пребывает в разъездах, трясется на казацком седле и дрожках из волости в волость, загорает, а на ярмарках лущит подсолнухи и уныло беседует с помещиками из либералов.

У бакалеи Крон выпивает даже чаю, держа блюдечко в крепких волосатых руках; он ищет пакли для школы; но пока идут разговоры и торгуют подсолнухами, вдруг сбоку налетает гроза. Могучий дождь душит землю и радостно соединяется с ней, быстро мокнут люди, набрасывают на себя рогожи, прячутся под телеги; с лошадей льет; живой пар идет от них. В черных тучах наверху обнажается огненная змея, слепящий удар разрывает воздух; издалека, с почерневшей земли исходит сладкий запах; трава слабеет под грозой, млеет.

Крон скрылся у бакалея и посмеивается на дождь; наверху над ним парусина быстро промокла, но он не беспокоится и без шляпы выставляет под дождь голову.

Через полчаса тучи уже нет; облака, грудами в золотистом свете, курятся и текут. Алмазные капли прорезывают сверху вниз воздух, и божественная радуга висит на небе. Крон в солнечных лучах идет домой и подбирает рясу. Дома, у забора, жемчужно-белый жасмин цветет растрепанными шапками, и к отцу Крониду плывет душный запах. Вечер блистает. Из-под кухни выскочил галопом кофейный пес Каштан. Он бежит увальнем, тело его огромно и мягко; он тепел в движениях, голова его медвежья, с кругленькими желтыми глазами; весь он как добрый резвящийся черт. Крон гладит его по голове и проходит в дом.

На другой день, перед вечером, небо прозрачно. Утихли ветры, и в облаках любовь и благозвучие. Крон выходит к реке; рыба плещет; заливной луг сочен и девствен; уже цветут звоночники, цветы покоса. Крон предощущает сено и сладкие запахи. Безмятежные кулички бегут по отмелям. В лознике, который пахнет так же, как и когда Крону было девять лет, на песочке возятся ребята. Старший учит их плавать. Худенькие тела весело трепещут в лучах, пищат и боятся глубины, а потом сразу появляются на берегу розовые рубашки, будто вместо голых тел выросли светлые цветы.

Крон медленно подымается на гору за рекой и бредет тропинкою среди молодых ржей; ему надо в Дмитрове, здесь близко прямиком. Пройдя ржи, он останавливается у луговины пара: довольно жарко еще идти, он хочет отдохнуть. Снимает шляпу; полуседые волосы свешиваются вниз. Как старый пастырь, он глядит вниз на село и думает о чем-то. Вдруг слышит сзади слабый шорох. На краю зеленейшего клевера стоит зайчик; он выбежал веселым галопцем на теплую зорю и, увидев Крона, замер. Вот он поднялся на задние лапки, двигает ушами, и усы его беспокойно ходят. Все серое слабенькое тельце подрагивает и полно святого любопытства. Крон молчит и улыбается. Зайчик прыгает и медленными скачками, не боясь, пробегает в десяти шагах; высоко подбрасывает задом на фоне бледно-прозрачного неба.

Батюшка все улыбается и встает. Он медленно идет по тропинке паром и овсами далее и через несколько минут снова оборачивается назад. Но зайчишки уже нет, и только село в низине дымится и лежит в вечернем свете.

На заре, возвращаясь домой, отец Кронид слышит первого перепела. Он мягко трещит и предвещает знойный июнь и ночи сухороса.

1905

Церковь*

Поплавки о. Нила слегка сгоняло, но закат, отражавшийся в воде, – розовый, нежный, – был безмятежен. Пролетел кулик; за рекой, в лугах, убирали сено.

«Благодать! – думал о. Нил, вздыхая, поправляя седую косицу. – Послал Господь покос, послал».

Переменив червя, закинув вновь, он обернулся: сзади, тоже с удочками, шел помещик Фаддей Ильич – толстый, потный, в чесучовом пиджаке.

– А-а, – закричал он, слегка задыхаясь, – святой отец, столп церкви! Рыбку удит. Ну, ну! С вами разрешаете, – у кустика?

О. Нил встал, улыбнулся, пожал руку, придерживая наперсный крест.

– Очень рад, Фаддей Ильич, всегда были добрыми соседями, и по рыбке так будем-с.

Фаддей Ильич утер лоб, сел, кряхтя, и стал распутывать снасти.

– Жарко, о. Нил. Семь часов, – а жарища.

– Еще здесь, слава Богу, дух благорастворенный. Вы бы посмотрели, что в городе делается, Фаддей Ильич.

– Да вы что, ездили, что ли? О. Нил подмигнул с лукавством.

– Все по нашему делу.

– Денежки обираете? Знаем мы вас, – верно, купчиху грабили. Что ж, рассказывайте: я ведь попечитель, тоже. Да! Не кто-нибудь.

– Пятьдесят рубликов привез, хе-хе. Зато и попотел, – силы небесные.

– Да, да, да. Во славу Божию?

– Извольте помнить Лапину, вдову, – получили мы с вами по газетному объявлению сотенную, на возобновление храма! Вот, думаю, дай попытать.

О. Нил вытащил ерша; снимая его с крючка, продолжал:

– Народ на свете странный бывает-с, чего только не увидишь!

Фаддей Ильич отдувался с шумом.

– Да как вы се? Чем вы ее разобрали-то?

– Трудная была старушка – это что уж говорить. Купил ей образ, Угодника; восемь рубликов отдал. Вижу – живет пребедно, а уж накоплено, чувствую. Речь произнес ей малую. А она попросту: «Знаю, – говорит, – поп, зачем приехал. Оставь образ-то, уж знаю». Я, конечно, сознаюсь. «Да, – говорит, – случай: и денег жаль, и Господу угодит хочется».

Фаддей Ильич загоготал.

– Шельма старушонка-то, о. Нил, шельма?

– Она, видите ли, идет, роется, – приносит: «На, – говорит, – поп». Только отдала, вдруг взволновалась: «Нет, – мало, грехи одолели. Ты уж там помолись как следует». Пошарила, – смотрю, еще десять: «Пять мне назад давай, а тебе красненькую». Верите, – часа два с ней сидел, все деньги считали. То она меня гонит – обобрал, говорит, то еще тащит. Раз даже оконфузила: «Куда, – кричит, – золотой девал, только что в руки сунула, а уж нет?» Просто срам.

– Дока вы, о. Нил. Вам в министры финансов!

– Что поделать, Фаддей Ильич: не для себя старался. В общем, спасибо старушке – помогла.

У Фаддея Ильича клюнуло с силой. Поплавок нырнул, по воде, стеклянно-розовеющей, пошли круги. Он вскочил, стал тянуть. Показался лещ, но сорвался.

– Эк, анафема! – Он выругался. – Чтоб ему… Это не то, что ваша старушенция, о. Нил.

– Таким образом-с, – сказал о. Нил, – у нас теперь не хватает лишь стекол. Рублей на сто надо б, не больше-с.

Но Фаддея Ильича огорчил лещ.

– Что там сто! Когда еще готова-то будет. Да и ходить не станут в вашу церковь, о. Нил.

– То есть как же это? Почему?