Черкасов - Ю. Герасимов

Пьеса А.Н. Толстого «Петр Первый» была поставлена в Госдраме Сушкевичем еще в 1935 году с Я. Малютиным в главной роли. В его исполнении Петр I представал фигурой противоречивой и трагической: самодур, деспот и крепостник, осознавший свою историческую ответственность перед Россией. В конце спектакля стареющий Петр с бессильной яростью признавал, что все жертвы, принесенные им ради будущего, — казнь сына, казнь стрельцов, гибель тысяч крепостных, русских и шведских солдат — бесцельны. Он одинок среди порожденной им новой знати, и его великие замыслы будут похоронены вместе с ним.

Этот большой интересный спектакль с течением времени менялся. Советская историческая наука пересматривала прежние вульгарно-социологические оценки Петра I, выявляя положительный характер его реформ для развития России.

В 1937 году Толстой коренным образом переработал пьесу (третья редакция). Образ Петра I становится мажорным. Прежде всего это великий патриот, создатель могучей державы, человек неиссякаемой энергии, жизнелюб и оптимист. Стала неизбежной новая постановка, крайне желателен был и новый исполнитель главной роли.

К тому времени уже вышла на экраны первая серия фильма «Петр I» (1937 год). Созданные Симоновым и Черкасовым образы Петра и Алексея оценивались и критикой и зрителями чрезвычайно высоко. Казалось бы, и думать нечего — играть Петра на сцене должен Симонов, его право на «свою» роль бесспорно. И после того как автор прочел 5 января 1938 года на собрании труппы новую редакцию пьесы, стало известно распределение основных ролей: Алексей — Черкасов, Петр — Симонов.

Но вдруг неожиданный поворот: Черкасову предложили заглавную роль. Ничего удивительного в этом не было бы, не будь в театре Симонова… В то же время нельзя было не считаться с тем, что Симонов и Черкасов могли оказаться на иждивении своих экранных образов, а это лишило бы спектакль оригинальности.

Соблазн осуществить свое давнишнее желание был велик, и Черкасов дал согласие.

Состояние было удивительное. Несколько дней по театру гуляла шутка: «С утра и до утра — то Алексея, то Петра».

Да, если бы и в самом деле так было возможно — сначала один, потом другой, если можно было бы приказать себе: «Стоп! Вот кончился Алексей, теперь играю Петра». Если можно было бы… Но ведь не будешь объяснять каждому, что он и сам часто не знает, кто он сейчас — отец или сын, Алексей или Петр. И кому рассказать о тех минутах, когда они оба сосуществовали в нем, любили и ненавидели друг друга, спорили и жили своей жизнью — смертельные враги, соединенные самыми крепкими кровными узами.

Странные минуты пережил он, Николай Константинович Черкасов, когда стоял в Эрмитаже, в небольшом зале голландской живописи XVII века. В огромных окнах был виден внутренний эрмитажный дворик, покрытые снегом стриженые кусты. С портретов работы Каспара Нетшера смотрели на серенькое петербургское небо современники Петра и Алексея. Лица их были хитрыми, враждебными, чужими. Царевич Алексей презирал их, ненавидел и боялся. Но те же самые чужеземные лица вызывали у Петра уважение своей подчеркнутой определенностью, энергичностью.

Чистенькие домики с островерхими крышами, аккуратные лодочки, скользящие по зеркальным каналам на картинах Яна Тен Компе, казались Черкасову такими жалко-прилизанными, когда оп смотрел на них глазами фанатичного царевича. Он содрогнулся при виде омара на картине Питера де Ринга — «Да как же можно русскому человеку не то что съесть, смотреть на такую пакость!» Все чужое, чужое — бесовское…

Но брал верх Петр, и все казалось иным.

Странные минуты.

Черкасов подолгу рассматривал сделанные при жизни изображения Петра и его сподвижников. Портреты загадочно молчали.

А как было не посмотреть знаменитую «восковую персону» — точную скульптурную копию Петра, сделанную сразу же после его смерти?

Перед Черкасовым в невысоком кресле величественно и гордо сидел государь. Он смотрел в глаза Николаю Константиновичу. Царь-плотник, царь-мастеровой неожиданно поразил Черкасова своей изысканностью. Длинные тонкие пальцы спокойно и даже несколько кокетливо обвили поручни, ноги с удивительно маленькими ступнями были переплетены. Спина Петра казалась прямее спинки кресла. Петр как бы говорил: «Да, я сижу вот уже два века в выцветшем кафтане, который когда-то был небесно-голубого цвета, и, несмотря на необъятное количество серебра на нем, он уже не приличествует мне, но я этого не вижу и не желаю знать. Я государь, я перевернул Россию».

Близости не получалось. «Восковая персона» завораживала и отталкивала. Черкасов заставил себя отвести глаза от лица Петра и вдруг увидел маленькую лошадиную головку, выглядывающую сбоку из-под кафтана. Это был эфес государевой шпаги. И всплыли в памяти измайловские детские игры Петра, потешные войска и бои. Черкасов улыбнулся и уже смело и легко взглянул в лицо императора.

И вот уже глазами Петра Черкасов увидел «топкие берега» широкой Невы. Почувствовал тревожную лихорадочную атмосферу строящегося Санкт-Петербурга, которой дышали рисунки А. Бенуа. На Заячьем острове итальянец Трезини строит крепость, недалеко от крепости растет резиденция царя, на левом берегу Невы закладываются верфи… И Петр руководит всем и везде успевает.

Черкасов задумался: что должен был испытывать Петр, изображенный на знаменитой картине Н. Ге? И, переводя живопись на свой родной сценический язык, он понял, что трагизм отношений отца и сына решен художником на паузе, паузе напряженной, такой, какими бывали мхатовские паузы, наполненные углубленным психологизмом.

Подолгу стоял Черкасов в Русском музее перед небольшой картиной В. Серова «Петр I». Какая точность и насыщенность образа! Чтобы так понять Петра, художнику надо было поистине перевоплотиться в него. Вся фигура Петра мощно устремлена вперед, упрямо шагает он против ветра, почти не наклоняя головы, топорщится щеточка усов, дерзновен взгляд. Даже откинутые ветром фалды мундира — это тоже так важно для передачи волевого, энергичного характера Петра. Петр с картины Серова стал для Черкасова самым близким и больше всего помог ему в работе над сценическим образом великого царя.

Опыт всех виденных до этого Черкасовым спектаклей о Петре I мало что ему подсказывал. Личность Петра по-разному трактовалась на сцене. Черкасову надлежало в сценическом образе выразить прежде всего новую концепцию великого государственного деятеля, идею единства отечественной истории, которую в третьей редакции пьесы проводил А. Толстой. Петра, каким его до сих пор играл Малютин, лучше всего следовало забыть. Симоновского же Петра было, как говорится, конем не объехать. Идейное родство с ним предполагалось самое тесное. Но при глубоком различии актерских индивидуальностей Симонова и Черкасова сравнивать обоих Петров предстояло по их художественной силе и цельности.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});