Собрание сочинений (Том 2) - Сергей Баруздин

И когда казалось, что вот-вот море разыграется вовсю, сметет все, что стоит на его пути - и набережную эту, и дом, и деревья, и кустарники, оно стихало, откатывалось назад, освобождая даже пляж с неестественно намытой стеной гальки, а потом вновь и вновь начинало бросаться на берег, и все повторялось опять.

И так до утра. Может быть, потому, что утром при свете и большое страшное море становится чуть другим - проще, ласковее, живее.

И все-таки море было теплее берега, и днем люди продолжали купаться, проветриваться на ставшем совсем узком пляже, даже в дожди и, уж конечно, в короткие перерывы между ними, когда над морем появлялось солнце.

Море выбросило на берег мертвого лебедя. Черного, с длинным красным клювом, распластанными широкими крыльями. Волна била по телу и крыльям, болтала лебедя по гальке: вперед - назад, назад - вперед. И чуть влево. И опять влево. Все время влево по берегу. Лебедь, безжизненный лебедь, был удивительно красив и сейчас, мертвый.

- Геворг, - спросила Таня, - а ты боишься смерти?

- Что? - удивился Геворг. - Что это ты, милая! А чего ее бояться! Все там будем! Так отец говорит. Он прав! Подумаешь, смерть!

- Пойдем купаться, Геворг, - предложила Таня.

- А-а, неохота что-то!

- Почему неохота? Пойдем! Ты что, моря не любишь?

- Подумаешь! Что в нем, в этом море! Ничего особенного! Неохота!

Таня натянула на волосы резиновую шапочку и пошла к морю:

- Как хочешь...

Потом вдруг вернулась:

- А знаешь, Геворг, по-моему, смерти не боится только тот, кто ничего не хочет сделать... Для людей! Вот! А я - пойду!

И она пошла в море.

Люди тянутся к морю, улучая каждую свободную минуту. Люди тянутся к морю, которое дольше всех сохраняет в себе тепло. Тянутся к морю, потому что оно, море, похоже на жизнь. А людям очень нужна она, жизнь!..

Тошка, поджав хвост и виновато глядя на Таню, бегал по пляжу. Он был верен ей, Тане. Но он боялся огорчить ее, а море ревело, вело себя неспокойно, и Тошка не знал, как ему поступить, когда волна захлестывает пляж, когда она наконец уходит и потом вновь бросается к его ногам - с пеной, с шумом, больше того - с диким грохотом.

Таня была спокойна, и Тошка видел это. Таня была, кажется, молчалива, и Тошка тоже понимал это. Не понимал Тошка одного: почему с Таней этот кто-то, кто без конца пытается заглушить шум моря громом музыки?

Тошка привык к музыке, ко всякой музыке. Он слышал ее там, в прежнем доме, в Москве. Иногда Тане приходило в голову завести на полную мощность радио или магнитофон, и Тошка спокойно выносил это.

По праздникам радио гремело на улицах, куда его водили гулять, - на Парковых и Первомайской. И Тошка это выносил. Но здесь - музыка под мышкой. И какая-то громкая, хрипящая, крикливая музыка...

Тошка бегал по пляжу, косясь на море, на Таниного соседа и на музыку, хрипящую по соседству с ним. Почему-то эта музыка и сам ее хозяин казались Тошке чем-то одним, неприятным, и Тошке страшно хотелось возмутиться, и облаять их, и, может быть, даже искусать - не как-нибудь, шутя, а всерьез, ибо на то у Тошки и есть настоящие крепкие зубы...

Но он посматривал, все время посматривал на Таню и не решался, просто не мог поступить без ее совета так, как ему хотелось бы.

Тошка понимал, что он - собака. А собака не может и не должна делать то, что не позволяет человек...

Море выбрасывает на берег все, что ему не нужно. Лишнюю гальку и лишний песок. Умершие водоросли и погибшие раковины. Части разбитых кораблей и остатки убитых дельфинов. Палки, ради забавы брошенные мальчишками в воду, и корни деревьев, подмытые волнами. Безжизненные тела морских звезд и объеденные скелеты рыб.

Море выбрасывает на берег осенние листья. Осень пришла и сюда, и ветер, когда дул в сторону моря, бросал в воду опавшую листву; а море прибивало ее к берегу и выкидывало на пляж, на гальку, где листья опять подсыхали и шелестели, шуршали при каждом дуновении ветра или под ногами редких купающихся и загорающих...

Море выбросило на берег бутылку с засургученным горлышком. Может, Магеллан? Лаперуз? Беринг? Миклухо-Маклай? Колумб? Нансен? Седов? Наконец, Конрад и Купер - ведь американские космонавты всегда приземляются в море.

Отбили горлышко, вынули записку: "Пил, пью и буду пить! Коля Оськин. Теплоход "Грузия". 23.06.53".

Где ты, чудак человек, Коля Оськин? Море посмеялось над тобой! Оно не любит таких шуток...

Море выбросило на берег бамбуковую трость. На ней выжженная горячими шашлычными шампурами надпись: "Люби меня, и я тебя полюблю. Буду верен до гроба! Мой адрес..."

Море не любит такой любви и такой верности. Оно выбросило бамбуковую трость на берег, предварительно стерев адрес. Дабы не ходили по нему наивные люди.

Море выбрасывает на берег все лишнее.

ЛЕСНОЙ РАССКАЗ

И все-таки удивительно это - лес! Ели, сосны, ольха, дубы, осины и, конечно, березы. Как эти, что стоят отдельной семейкой на опушке: всякие молодые и старые, прямые и кургузые, красивые и вовсе вроде бы не симпатичные на взгляд. Но почему-то сюда тянет. Тянет, когда хорошо на душе. Тянет, когда плохо. И когда никак - тянет...

Александр Петрович заметил березу, давно знакомую по прошлым годам, и не поверил себе: было ли так? Верх ствола расщеплен, и правая часть макушки повергнута вниз, повисла, зацепившись кончиками веток за соседнее дерево. Не было. Внизу ни щепы, ни коры. Значит, прошлым летом - гроза. Значит, без него. Летом он не приезжал...

А в войну она сохранилась. Обидно, что так!

Он погоревал как мог, но соседние березы - здоровые, разные, - стоило ему отойти в сторону, рассеяли эти мысли, и он подумал совсем о другом: у каждой березы, оказывается, свое лицо. Ни одна не похожа на другую. И все вместе не похожи на то единое, что зовется лесом.

Ели, сосны, ольха, дубы, осины - лес. А березы и в лесу сами по себе. И тут, на опушке, где стоят одни они, это не лес, а - березы. Много берез, но каждая из них - одна-единственная, неповторимая.

Такие же разные, как эти деревья, лица он видел вчера в городе, когда выступал в школе. И, пожалуй, впервые за послевоенные годы он не стеснялся перед ними за свое лицо - обезображенное, как эта сломанная береза...

Он принес в школу несколько самых простых моделей, показал, как их можно сделать. Потом спросил:

- Понятно?

- Понятно! - закричали ребята.

- Что еще вам пояснить?

- О войне расскажите! - просили мальчишки.

- А вы в Великой Отечественной войне принимали участие? - осторожно спрашивали аккуратные девчонки.

- А в гражданской? - восклицал кто-то нетерпеливым, петушиным голосом с места.

Александру Петровичу тут улыбнуться бы, спросить наивного "петушка" строгим голосом, а знает ли он арифметику и в каком классе учится, но он вспомнил своего отца, которого давно нет на свете, и его ответы на свои, такие же наивные, детские вопросы.

Да, сам был такой... Это очень-очень давно - до войны...

- И вся-то наша жизнь есть борьба, - говорил тогда ему отец и чуть грустно добавлял всегда одно: - Так-то, будущий красноармеец!

А теперь в кино, конечно, не на детском сеансе, или в театре совсем иное:

- Опять о войне?

Это уже вздохи его ровесников и зрителей помоложе.

Александр Петрович их не понимает. И презирает уходящих из зала, если на экране или на сцене - не пошлость.

И вот еще разговор с учительницей:

- Это ужас какой-то! Они все о войне мечтают! Только и разговор!

- А может, все же не о войне? О другом?

- Не знаю, не знаю, как в других школах, а у нас...

Александр Петрович пожал плечами. Ему дороже были эти мальчишки и девчонки, чем их учительница. Просто спорить с ней не хотелось. Как-никак учительница...

...В нем трудно узнать полковника. Когда идет по улице или стоит у прилавка в магазине, невозможно узнать. И вчера в школе никто не вспомнил об этом - не знали.

Учительница сказала:

- Вот вы просили, чтобы Александр Петрович рассказал нам, как строить модели. Сегодня он у нас в гостях. Давайте поприветствуем его! Я надеюсь, что он будет нашим постоянным шефом...

Даже необычное лицо его, изуродованное осколками мины, не напоминает сейчас, с отдалением времени, о войне. Мало ли что могло быть с человеком! Может, родился таким? Может, под машину попал? Или, еще проще, в нетрезвом виде свалился...

Да и сам Александр Петрович не вспоминает о высоком своем бывшем звании. Никогда не мечтал о нем. До войны мечтал о судостроительном институте - корабли строить, а попал в школу младших командиров.

Потом - сорок первый. Четыре года войны. Ранение одно, ранение другое и вот третье, самое страшное, выбившее из седла. Человек за бортом и того хуже - недвижимый человек. Лежачий полковник!

Если б не старое увлечение планочками, реечками, не выбрался бы. А это впадение в детство спасло. Первые модели в доме инвалидов еще в постели - шлюпка, шхуна, корвет, потом за столом - подводная лодка, и вновь свобода - город, какой-никакой одинокий, но свой дом. И еще возможность двигаться, ходить и больше того - ездить, как сейчас, сюда, в лес, где когда-то все начиналось и о чем нельзя забыть.