Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим - Эмиль Золя

Они возвращались лесом, и тут Пьера ждала другая неожиданность: он наткнулся на миниатюрную копию лурдского Грота, сооруженную из какой-то скалистой породы и цементных глыб. Аббат не в силах был скрыть охватившее его волнение:

— Так это правда?.. Мне говорили, но я думал, что святой отец мудрее, что он свободен от постыдных суеверий.

— О, я полагаю, что Грот создан еще во времена Пия Девятого, — ответил Нарцисс, — тот был особым почитателем лурдской богоматери. Во всяком случае, это, видимо, чей-то дар, и Лев Тринадцатый попросту позаботился о том, чтобы его сохранить.

Пьер молча постоял перед Гротом, ребяческой игрушкой для верующих. Посетители в набожном усердии засовывали в расщелины цемента записки со своими именами. Глубокое уныние охватило молодого священника; опустив голову, брел он за своим провожатым, погрузившись в горестные раздумья о том, как глупо устроен сей скорбный мир. Когда они вышли из леса и вновь очутились перед газонами сада, Пьер поднял глаза.

Боже великий! До чего ж, однако, этот клонившийся к закату день был восхитителен! Какое могучее очарование исходило от земли в этом обворожительном уголке ватиканских садов! Среди голого, пустынного, нагретого солнцем партера Пьер сильнее, чем в истоме тенистого леса, сильнее, чем среди изобилия виноград-ников, ощутил всю благородную силу могучей природы. Над худосочными, симметрично расположенными газонами, в геометрически правильных секторах, прочерченных аллеями, едва возвышались низкорослые, карликовые деревца, алоэ, редкие гроздья полузасохших цветов, и эта зеленая поросль, совсем во вкусе причудливой старины, все еще сохраняла очертания герба Пия IX. Знойную тишину нарушал только хрустальный лепет фонтана — звонкие брызги нескончаемым дождем ниспадали в водоем. Казалось, самый Рим с его жгучим небом, царственной прелестью, торжествующей чувственностью вдохнул свою душу в этот прямоугольный партер, в просторы его зеленой мозаики, а некоторая заброшенность, ржавый налет разрушения обретали здесь горделивую задумчивость, пронизанную трепетом извечной пламенной страсти, которой не дано умереть. Античные вазы, античные статуи, сиявшие ослепительной наготой в лучах заходящего солнца, окаймляли партер. И, заглушая запах эвкалиптов и пиний, заглушая запах созревающих апельсинов, возникал иной, напоенный горечью запах самшита, такой же волнующий и терпкий, как и запах этой могучей и древней почвы, вобравшей в себя прах поколений.

— Очень странно, что мы не встретили его святейшество, — сказал Нарцисс. — Карета направилась, верно, по другой аллее, когда мы задержались у башни Льва Четвертого.

Он снова заговорил о своем двоюродном брате, монсеньере Гамба дель Цоппо, и пояснил, что должность copiere, папского стольничего, которую тот занимал как один из четырех тайных камерариев, стала всего лишь номинальной, особенно с тех пор, как обеды дипломатические и обеды, даваемые в честь посвящения в епископы, происходят в государственном секретариате, у кардинала-секретаря. Монсеньер Гамба дель Цоппо прослыл трусливым ничтожеством, вся его роль заключалась, видимо, в том, чтобы развлекать Льва XIII, весьма к нему благоволившего из-за непрестанной лести, которой окружал его монсеньер, и анекдотов, как о «черных» — церковниках, так и о «белых» — мирянах, которыми он угощал папу. Толстяк Гамба дель Цоппо, любезный, даже обязательный, когда это не задевало его интересов, был настоящей живой газетой, он все знал и не брезгал даже кухонными сплетнями; будучи уверен, что кардинальская шапка его не минует, он помаленьку продвигался к высокому сану, озабоченный лишь тем, чтобы в сладостные часы прогулок поставлять папе всяческие новости. И одному только богу известно, сколь обильную жатву собирал он в спертой атмосфере Ватикана, что кишит всевозможными прелатами, среди папского окружения — старых холостяков в юбках, не имеющих общения с женщинами, втайне одержимых безмерным честолюбием, раздираемых глухой отвратительной враждой, которая, если верить слухам, порою заставляет их, как и в старину, прибегать к испытанному средству — яду!

Нарцисс вдруг остановился.

— Постойте! Так я и знал… Вот святой отец… Но нам не везет. Он нас даже не увидит, сейчас он сядет в карету.

И действительно, к лесной опушке подкатил экипаж, и скромная процессия, показавшаяся в конце тесной аллеи, направилась к нему.

У Пьера сильно забилось сердце. Он замер и, укрывшись вместе со спутником за высокой кадкой лимонного дерева, издали разглядывал хилого седовласого старца в развевающейся белой сутане, медленно, шаркающей походкой семенящего по песчаной аллее. Аббат едва различал прозрачное, худощавое лицо цвета старой слоновой кости, выдающийся над тонкогубым ртом крупный нос. Но в пронзительно черных глазах папы сверкала улыбка любопытства; он склонился вправо, подставив ухо монсеньеру Гамба дель Цоппо, коротенькому толстяку, цветущему и преисполненному достоинства, который, видимо, нашептывал святому отцу какую-то сплетню. По другую руку, слева от папы, шагал один из гвардейцев-нобилей, позади следовали два прелата.

Все промелькнуло, как видение; Лев XIII уже садился в закрытый экипаж, И здесь, в этом большом саду, пышащем зноем, источающем ароматы, Пьер вновь ощутил то же странное волнение, что в Галерее канделябров, когда представил себе, как папа шествует среди Аполлонов и Венер, сияющих торжествующей наготой. Но там было всего лишь языческое искусство, прославлявшее бессмертную жизнь, великолепие и всемогущество сил природы. Здесь же папа окунался в стихию самой природы, прекраснейшей, сладострастной и пылкой. Папа! Седовласый старец, не расстающийся со своим страждущим богом, богом смирения и самоотречения, и тогда, когда томительными вечерами после знойного летнего дня он прогуливается по аллеям этих садов любви, среди ласкающих ароматов пиний, эвкалиптов, спелых апельсинов, горького самшита! Сам Пан овевает его властным дыханием своей мужественности. Как прекрасно жить здесь, ощущая всю роскошь этого неба и этой земли, любоваться женской красотой, наслаждаться земным плодородием! Словно бесспорная истина внезапно осенила Пьера: только насквозь мирская религия, религия завоевания и политического господства, могла расцвести в этой стране света и радости, а не полная мистики религия души, страдальческая религия Севера.

Однако Нарцисс уже повел молодого священника дальше, продолжая рассказывать разные разности, — о том, как иной раз Лев XIII запросто останавливается поболтать с садовниками, расспрашивая, не болеют ли деревья, как идет продажа апельсинов; Абер упомянул также о былой привязанности папы к двум газелям, полученным в дар из Африки, прелестным и грациозным животным, которых он любил ласкать и кончину которых горько оплакивал. Впрочем, Пьер больше не слушал; когда же они очутились на площади св. Петра, он обернулся и еще раз взглянул на Ватикан.

Взгляд его упал на бронзовую дверь, и ему вспомнилось, как еще утром он задавался вопросом, что таится там, за этими грузными створами с квадратными шляпками толстых гвоздей. Он пока не решался ответить на этот вопрос, не решался судить по первому впечатлению: обретут ли здесь новые поколения, жаждущие братства и справедливости, религию грядущей демократии. Но как живо было это первое впечатление, грозившее крушением его мечты! Бронзовая дверь! Да, непроницаемая и неприступная, она за своими древними створами укрывала Ватикан, отгораживала его от вселенной столь надежно, что за три столетия в него не смогли просочиться никакие новые веяния. Пьеру довелось только что увидеть, как во всей своей незыблемости воскресали за этой дверью канувшие в прошлое века, вплоть до шестнадцатого. Время словно остановилось здесь навсегда. Ничто тут не менялось, даже одежда швейцарской гвардии, нобилей, прелатов; да и люди здесь оставались такими же, как триста лет назад: тот же этикет, то же платье, те же идеи. Вот уже четверть века, как папы в знак протеста высокомерно по доброй воле замкнулись у себя во дворце; но пребывание в плену у прошлого, у традиции длилось много дольше: оно длилось столетия и угрожало иной, серьезной опасностью. Подобно папам, и самый католицизм оказался замкнутым в стенах этого дворца; цепляющийся за догмы, омертвелый, он устоял и выжил лишь благодаря мощи своей обширной иерархической организации. Не потому ли при всей своей кажущейся гибкости католицизм под страхом собственной гибели не мог пойти ни на какие уступки? И что за страшный мир он собою являет: сколько гордыни, честолюбия, ненависти и междоусобиц! И какое странное затворничество, какие разные миры встречаются за этими железными засовами! Христос разделяет общество Юпитера Капитолийского, языческая роскошь братается с апостольским аскетизмом, пышность Возрождения окружает евангельского пастыря, облеченного властью во имя бедных и смиренных духом. На площади св. Петра заходило солнце, от прозрачного неба веяло сладостной негой римского заката; к концу этого прекрасного дня, проведенного в величайшем дворце мира, в обществе Микеланджело, Рафаэля, богов античности и папы римского, молодой священник был в полной растерянности.