Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим - Эмиль Золя

Нарцисс привел Пьера в стометровой длины Галерею канделябров, где выставлены прекраснейшие произведения скульптуры.

— Послушайте-ка, дорогой аббат, сейчас всего четыре часа, мы можем здесь немного посидеть: говорят, его святейшество проходит иной раз через эту галерею, направляясь в сад… Вот была бы удача, случись вам его повидать и, как знать, быть может, даже заговорить с ним!.. Тем временем вы отдохнете, у вас, наверно, ноги подкашиваются от усталости.

Вся стража знала Нарцисса, родство с монсеньером Гамба дель Цоппо открывало перед ним все двери Ватикана, и он охотно проводил тут целые дни. Рядом оказались два стула, молодые люди сели, и Нарцисс немедля пустился толковать об искусстве.

Рим! Как удивительна его судьба, какое царственное великолепие, но великолепие, заимствованное у других! К нему как бы ведут, в нем скрестились пути всего человечества, но почва его, испокон веков пораженная бесплодием, сама по себе не родит ничего. Стоит, однако, пересадить на нее искусства, привить гений соседних народов, и он расцветает здесь пышным цветом. Во времена императоров Рим царит над миром, тогда он заимствует красоту своих зданий и скульптуры у Греции. Позднее, когда появляется христианство, оно сохраняет в Риме прочный отпечаток язычества; и не на римской, на иной почве возникает готическое искусство, искусство по сути своей христианское. Еще позднее, в пору Возрождения, именно в Риме предстает во всем блеске век Юлия II и Льва X; но расцвет этот подготовлен художниками Тосканы и Умбрии, это они привносят в него чудесный полет своего вдохновения. Итак, искусство вторично приходит в Рим со стороны и, обретя здесь законченное совершенство, завоевывает господство над миром. Так наступает удивительное пробуждение античности, воскресают Аполлон и Венера, сами папы преклоняются перед ними, мечтая со времен Николая V возвеличить папский Рим, подобно Риму императорскому. Вслед за предшественниками, столь простодушными, нежными и сильными, вслед за Фра Анжелико, Перуджино, Боттичелли и многими другими, появляются два величайших гения: Микеланджело и Рафаэль; один — наделенный нечеловеческой мощью, другой — божественной прелестью. Затем резкий спад, полтораста лет проходит до появления Караваджо, а с ним всего, что могла завоевать живопись при отсутствии гения: с Караваджо воскресает красочная мощь и могучая лепка формы. Потом длительный упадок, пока не появляется Бернини, преобразователь, подлинный творец современного папского Рима, юный волшебник, начавший созидать восемнадцати лет и породивший вереницу колоссальных мраморных детищ; универсальный зодчий, он с потрясающей энергией завершает фасад собора св. Петра, сооружает колоннаду, украшает базилику изнутри, строит фонтаны, церкви, бесчисленные дворцы. Но с Бернини все и кончается, ибо с тех пор Рим мало-помалу уходит от жизни, с каждым днем все более обособляясь от современности, словно город этот, всегда питавшийся чужими соками, угасает оттого, что не может уже ничего более позаимствовать со стороны, дабы украсить себя новою славой.

— Бернини, ах, дивный Бернини, — вполголоса, с обычным своим томным видом продолжал Нарцисс. — Могучий и изысканный, полный неиссякаемого вдохновения, неусыпной изобретательности, чарующий, изумительно плодовитый! А этот их Браманте, с его шедевром Канчеллерией, такой корректной и холодной! Ну что ж, признаем его Микеланджело, Рафаэлем в архитектуре и не будем о нем больше говорить!.. Но Бернини, изысканный Бернини! В его пресловутом «дурном» вкусе больше утонченности, больше изощренности, нежели у других при всех их талантах, при всем их совершенстве и величии! Душа Бернини, изменчивая и глубокая, так верно отображающая наш век с его торжествующим маньеризмом, волнующими изысками, столь чуждыми низменной действительности!.. Вы взгляните только на группу Аполлон и Дафна, что на вилле Боргезе, — Бернини создал ее, когда ему было восемнадцать лет. А главное, взгляните на его исполненную экстаза святую Терезу в церкви Санта-Мариа-делла-Витториа. О, эта святая Тереза! Разверстое небо над нею, трепет божественного наслаждения, пробегающий по телу молодой женщины, сладострастие веры, доводящее до судорог, заставляющее в изнеможении замирать от восторга в объятиях господа своего!.. Я часами простаивал перед нею, но так и не постиг до конца всей бездонной, мучительной глубины ее символики.

Голос Нарцисса замер, и Пьер, не удивляясь более глухой, бессознательной ненависти, которую тот испытывал к здоровью, простоте и силе, едва слушал, поглощенный одной мыслью, все неотступнее преследовавшей его: в Риме христианском воскресает Рим языческий, превращая его в Рим католический, в новое средоточие политической власти, покоящейся на иерархии и подчинившей себе управление народами. Да и был ли когда-либо этот Рим христианским, если не считать ранних времен эпохи катакомб? Мысли, возникавшие у Пьера на Палатине, на Аппиевой дороге, потом в соборе св. Петра, не оставляли его и сейчас, он находил им все более очевидное подтверждение. И даже этим утром в Сикстинской капелле и в Зале подписей, испытывая головокружительный восторг, Пьер в творениях гения увидел новое доказательство своей правоты. Разумеется, у Микеланджело и Рафаэля язычество выступало преображенным в духе христианства. Но разве не оно лежало в основе их творчества? Разве нагие гиганты одного не рождены грозным небом Иеговы, увиденным сквозь облака Олимпа? Разве идеальные образы другого не позволяют угадать, скажем, под целомудренным покровом пресвятой девы божественное, желанное тело Венеры? Пьер понимал это теперь, он был подавлен и несколько растерян, ибо это щедрое изобилие плоти, эта нагота, прославлявшая пылкое жизнелюбие, — все это шло вразрез с мечтою, которая вдохновляла его, когда он писал свою книгу, с мечтою, рисовавшей ему обновленное христианство, несущее человечеству мир и возврат к простоте, к изначальной чистоте этой религии.

Пьер очень удивился, когда Нарцисс без всякой видимой связи вдруг стал рассказывать о повседневной жизни Льва XIII.

— Ах, дорогой аббат, ему восемьдесят четыре года, но деятелен он, как юноша, жизнь ведет напряженную, полную трудов, какой ни вы, ни я для себя не пожелали бы!.. С шести часов он уже на ногах, служит обедню у себя в капелле, завтракает чашкой молока, С восьми до двенадцати — непрерывный поток кардиналов, прелатов, папа знакомится с делами конгрегаций, — ручаюсь, что их уйма и притом сложнейших. В полдень наступает время публичных аудиенций. В два часа святой отец обедает. Затем заслуженный отдых — сиеста — или прогулка по саду, и так до шести. Потом час-другой отнимают иной раз частные аудиенции. В девять святой отец ужинает; но ест он очень мало, живет невесть чем и вкушает пищу всегда в одиночестве, за маленьким столом… Ну, что вы скажете об этикете, обрекающем папу на подобное уединение? Человек, который вот уже восемнадцать лет ни разу не видел у себя гостя! Неизменное величие и обособленность… В десять часов, прочитав вместе с приближенными молитвы, папа запирается у себя в спальне. Но если он и ложится, то спит мало: часто, страдая бессонницей, поднимается, зовет секретаря и диктует ему заметки, письма. Когда его что-нибудь нанимает, он отдается этому весь, целиком, думает о своем деле непрестанно. В этом его жизнь, источник его здоровья: неизменно бодрствующий, деятельный ум, сильная и властная натура, ищущая себе применения… Вы знаете, вероятно, что папа долгое время любовно занимался латинской поэзией. Рассказывают, что когда-то, в пылу борьбы, он возымел пристрастие к журналистике и даже инспирировал статьи, которые печатались в субсидируемых им газетах. Более того, уверяют, что в тех случаях, когда дело касалось его излюбленных идей, он иной раз сам эти статьи диктовал.

Наступило молчание. Нарцисс поминутно вытягивал шею и заглядывал в глубь огромной, величественной и пустынной Галереи канделябров, следя, когда у выхода из Галереи ковров, среди недвижных и белых, как привидения, мраморных статуй, покажется немногочисленный папский кортеж и проследует мимо них в сад.

— А знаете, его святейшество выносят на низеньком кресле, — снова заговорил Нарцисс. — Кресло это такое узкое, что проходит в любые двери. Ну и путешествие! Около двух километров, через лоджии, станцы Рафаэля, галереи живописи и скульптуры, не говоря уж о бесчисленных лестницах! Нескончаемый путь, пока, наконец, кресло не опустят на землю посреди какой-нибудь аллеи, где папу ожидает коляска, запряженная парой лошадей… Вечер сегодня превосходный. Папа наверняка спустится. Надо запастись терпением.

Пьер молчал в ожидании, и пока Нарцисс сообщал эти подробности, перед его мысленным взором оживала во всей своей необычайности История. Перед ним возникали окруженные мирской пышностью папы эпохи Возрождения, с таким пылом воскресившие античность, мечтавшие облечь святой престол императорским пурпуром: великолепный венецианец Павел II, построивший палаццо Венециа; Сикст IV, которому потомство обязано Сикстинской капеллой; Юлий II и Лев X, превратившие Рим в город театральной пышности, чудесных празднеств, турниров, балетов, охоты, маскарадов и пиров. Под землею, во прахе руин, папы обнаружили Олимп; и, как бы опьяненные жизненными соками, брызнувшими из древней почвы, они сооружали музеи, превращая их в великолепные языческие храмы, вновь открытые для всеобщего восторженного поклонения. Никогда еще церковь не подвергалась такой смертельной опасности, ибо, если в храме св. Петра по-прежнему почитали Христа, то в залах Ватикана, покоряя плотской красотою, владычествовали Юпитер и прочие мраморные боги и богини. Но вот перед Пьером промелькнуло иное видение, ему представились папы нового времени — до начала итальянской оккупации. Пий IX, еще пользующийся свободой передвижения, нередко прогуливается по своему славному городу Риму. Красную с золотом карету, запряженную шестеркой лошадей, окружает швейцарская гвардия; позади следует отряд нобилей. На Корсо папа иной раз выходит из кареты и продолжает прогулку пешком; тогда впереди скачет верховой, предупреждая о появлении его святейшества, и все замирает. Экипажи выстраиваются в ряд, мужчины выходят и опускаются на колени прямо на мостовую, а женщины стоят, набожно склонив голову, пока святой отец, окруженный свитой, улыбаясь и благословляя, медленно проходит мимо, следуя к Пьяцца-дель-Пополо. И вот на папский престол взошел Лев XIII; добровольный узник Ватикана, окруженный еще большим ореолом величия, священной и пугающей таинственности, восемнадцать лет провел он взаперти за толстыми глухими стенами, где, неведомая миру, сокрытая ото всех, изо дня в день протекала его жизнь.