Девять жизней Роуз Наполитано - Донна Фрейтас

она есть, какая она… Случаются моменты, когда я понимаю, что мама нравится мне как человек, можно сказать, друг. В эти минуты я ясно осознаю: несмотря на все различия между нами, она удивительная. И чем старше я становлюсь, тем больше у меня таких озарений, тем больше я воспринимаю ее как Джилл, Дениз или Райю. Хотя она много лучше любой из моих подруг, ведь это мама, моя мама, женщина, которая любит меня больше всех на целом свете.

Что же еще особенного было в тот ее приезд ко мне…

Тогда я впервые поняла, насколько мне нравится этот человек, что сидел и читал со мной в постели. Я была благодарна ей – когда мне захотелось спать и я потянулась выключить светильник, она сказала: «Спокойной ночи, милая, я еще посижу», будто это была сущая ерунда, будто мама готова читать всю ночь и беречь мой сон, хотя я точно знала: она устала после долгого дня, проведенного вместе. Ее лицо выглядело утомленным…

* * *

Такую же усталость я вижу и сейчас, когда мама лежит в больничном кресле, откинув голову на изголовье. Томас снова присел рядом с другом, а мой отец отошел в кафетерий перекусить. Теперь мне хочется забраться к ней и читать, пока она дремлет, всегда быть поблизости, чтобы в минуты пробуждения, открывая глаза, мама бы видела: тот, кто любит ее, рядом, он бодрствует и следит, чтобы с ней все было хорошо.

Она смотрит то на Томаса, то на Энджела, потом опять на меня. И вдруг ухмыляется, будто силы почти вернулись.

Беру ее за руку и пожимаю.

– И о чем ты только думала, мам? Сунула мой номер первому встречному…

В словах упрек, но на самом деле я шучу.

– Разве не ясно? – отзывается она. – Пытаюсь пристроить дочь. К тому же он не первый встречный. Тоже как ты – профессор! Думаю, это идеальный вариант. Красивый, высокий и не прочь поболтать с твоей мамой.

Она оживляется, будто вмешательство в мою личную жизнь помогает ей вернуться к привычной роли сильной женщины, которая всегда влезала в мои дела.

– Хочется увидеть тебя с хорошим человеком, Роуз. Ты так долго была одна.

– Все в порядке, мама. В конце концов я с кем-нибудь познакомлюсь.

– Я бы не прочь, чтоб ты с кем-то познакомилась прямо сейчас.

– Потерпи, мам.

Она умолкает, затем говорит:

– Я должна сделать все, что в моих силах, Роуз, пока я еще здесь. Мне хочется увидеть тебя благополучной и счастливой перед уходом.

В горле застревает комок.

– Не говори так, мама!

Она ровно дышит. Химия медленно, как всегда, медленно течет по ее венам.

– Дорогая, вскоре нам придется взглянуть правде в глаза.

Я резко выдыхаю и встаю. В груди ноет. Мне нужно выбраться отсюда.

– Пойду попью. Скоро вернусь.

У кофейного автомата я плачу. Выуживаю из сумки монеты, сую в щель одну за другой, а они лязгают, приземляясь. На решетку под носиком падает стаканчик. Раздается жужжание, затем шипение, и на дно начинает стекать густая, словно грязь, жижа.

Какая-то странная, думаю я, присматриваясь. На миг отвлекаюсь на эту дурацкую кофемашину – отвлекаюсь от больницы, от рака, от химиотерапии и мамы, от ужаса, в который превратилась ее жизнь, и наша вместе с ней тоже, от той фразы о правде, чтобы она ни подразумевала под этим словом, хотя я знаю что. Конечно, знаю. Струйка кофе иссякает, стаканчик полон лишь наполовину. Ну и плевать, думаю я и уже собираюсь забрать его, как аппарат включается вновь. Он чуть ли не взрывается, кофейная гуща и кипяток попадают на меня, на ладонь и рукав свитера.

– Дерьмо! – Отдергиваю кисть назад, рассматриваю кожу в красных пятнах. Снова бормочу, уже тише: – Дерьмо…

Я встряхиваю головой, поворачиваюсь и прислоняюсь к стене.

– Я просто не могу… – сгорбившись, шепчу я в никуда, но не договариваю.

– Да уж, эта кофемашина совсем дрянь. На втором этаже есть получше.

Поднимаю взгляд. Рядом стоит Томас.

– Вот черт, – бормочу я под нос, пытаясь овладеть собой. Я вся в кофе, по руке стекает гуща. – Простите, день выдался не лучший.

– Может, я смогу помочь, – предлагает Томас. Расстегивает рюкзак и начинает в нем копаться.

– Не знаю, как с этим справиться, – говорю я больше себе, чем ему.

И я не о кофе.

Томас отвечает не сразу. Он достает салфетку и вручает мне. Я беру ее, потом смотрю на него, впервые по-настоящему смотрю с тех пор, как мама насильно нас познакомила. Томас смотрит в ответ. В его глазах светится понимание.

– Никто из нас не знает, – вздыхает он, беря меня за руку.

ГЛАВА 29

2 марта 2008 года

Роуз, жизнь 6

Снаружи, за окнами, падает снег и ложится на стекла затейливыми ледяными узорами.

А здесь, внутри, царят тепло и радость.

– Привет… – говорю я крошечному младенцу в моих руках. Моему младенцу. Адди.

Не могу перестать на нее смотреть. Она завораживает. Отголоски родов, усталость и боль кажутся столь далекими, будто все случилось не несколько часов назад, а пару недель. Я любуюсь Адди и почти забываю, что лежу в больничной кровати, не чувствую запаха антисептиков, не замечаю колючих простыней, уродливых стен, приборов. Адди спит, глазки зажмурены, будто она боится, что они распахнутся, если не закрыть их покрепче. В тишине слышно ее тихое дыхание.

Возможно, Адди будет храпеть, как ее отец. Странно думать, что эта малышка может быть в чем-то похожа на своего отца или даже на меня, свою мать. Интересно, в чем Адди будет не похожа ни на кого из нас?

Скрипит, чуть приоткрываясь, дверь.

– Роуз? – шепотом в полумраке окликает папин голос.

Отец выглядывает из коридора.

– Я не сплю, – отвечаю я.

Он на цыпочках крадется в палату, а следом – мама.

– Не волнуйтесь, малышка в отключке, – говорю я, но не знаю, слышат ли родители. Их глаза прикованы к Адди.

На маме канареечно-желтый свитер – по ее словам, это цвет счастья. Она надела его, получив от Люка весточку, что все хорошо, все пережили роды и совершенно здоровы. Наполитано – люди суеверные, мама просто не могла надеть яркий свитер прежде, чем получила хорошие новости официально. Отца она заставила натянуть такой же канареечный наряд.

– Пап, ну и вид, – смеюсь я.

– Сегодня соглашусь на все, что велит мама. Погоди, она и тебя в желтый приоденет.

Мама достает крошечную шапочку того же цвета для Адди.

– Что скажешь, Роуз?

– Скажу, что она нелепая, – заявляю я и улыбаюсь. – Но мне нравится.

– Правда? – В полумраке видно, что мамины щеки розовеют. – Конечно же, у