День рождения покойника - Геннадий Головин

Жена твердила:

— Он объявится, вот увидишь! Братишка не может пропасть! Тем более сейчас…

Она немного не в себе сделалась. Что-то она, наверное, загадала на Братишку. Известно, что…

Ей нужно было переезжать в Москву. Все мыслимые сроки прошли, а она умоляюще твердила:

— Ну не сегодня! Давай завтра? Я же чувствую, это еще не скоро. Я подожду, когда он объявится.

А он не появлялся, конечно. Ни через день, ни через два.

— …Ну не сейчас! Давай вечером? Я почему-то уверена, что он сегодня объявится…

Почему-то именно это слово она повторяла: «объявится».

Бедная, она загадала, что если Братишка не пропадет, то у нее все будет нормально. А он пропал. И — нужно уезжать.

Мы ждали дотемна.

В молчании собрались. Погасили свет. Вышли.

Безрадостно было и тошно.

Снег уже не скрипел под ногами, а по-весеннему, чуть сыро шуршал.

Зажглись фонари. Их свет был чахл и убог. И таким же убогим казалось сейчас все, чему мы так радовались в эту зиму.

Понуро и медленно — надо бы сказать каторжно — брели мы расхлябанной скользкой тропинкой. Нельзя было идти рядом; шли каждый в одиночку.

«Какого черта! — ругал я себя. — Дались нам эти собаки! Это просто — собаки. А мы — люди. И нужно было держать дистанцию. И все было бы хорошо… В телевизоре, как ни взглянешь, люди — живые люди! — гибнут, горят, падают под пулями. А тебе — ничего, пьешь чай… А из-за каких-то несчастных беспризорных псов ударяешься в скорбь, как старая дева!» — и сам не верил, что я прав.

Шлемка беззаботно бежал впереди.

Он лишь недавно научился расписываться, как взрослый пес, и теперь самозабвенно занимался только этим. Иной раз ему не удавалось устоять на трех, как полагается, лапах, и пропись он заканчивал по-щенячьи, на четвереньках. Тем не менее и после этого долгом своим почитал ногу одну приподнять.

Я смотрел на Шлемку, и мне было стыдно, что я чувствую к нему неприязнь из-за его неуместной беспечности. Он-то, несмышленыш, чем был виноват?

Какой-то грубый звук остановил меня.

— Слышишь? Что это?

Чем-то тупым, раздирая, скребли по дереву.

Затем послышался тихий визг — досадливый и болезненный. Вновь заскребли…

— …….! — свистнул я. И вдруг по наитию крикнул: — Братишка!

Из-под забора появился Братишка.

Подбежал к нам, виновато пригибаясь к земле и несмело почему-то виляя хвостом. Он успел очень исхудать и вообще выглядел странно.

— Жив! — услышал я за спиной счастливый всхлип жены. — Я же знала, что ты жив!

Братишка не дал нам как следует порадоваться его чудесному появлению. Рассеян был, отчужден.

Поприветствовал нас кое-как. Снова нырнул под забор.

Я перелез через ограду и пошел следом.

Вот в чем дело! Братишка когтями, зубами, снова когтями пытался расщепить толстенный брус под дверью дома. За дверью, призывно повизгивая, сидела взаперти Альма — старая двенадцатилетняя сука, к которой Братишка воспылал вдруг любовью.

— И все три дня ты занимаешься этим? — спросил я с сочувствием. Дело, которое он затеял, было заведомо безнадежным.

Братишка, тоскуя, завизжал, снова бросился на приступ.

Я осмотрел его лапы. Все подушечки были в крови. Вот это страсть!

— Ты бы хоть, сукин сын, на минутку забежал к нам показаться! Разве ж так можно себя вести?

Братишка слушал рассеянно, запаленно водил худыми боками.

— Я бы, конечно, помог тебе, индеец Джо. Как мужчина мужчине. Но, видишь ли, я не уверен, что Лешка Семенов правильно истолкует взлом своего дома. (Лешка был хозяином Альмы и раз в неделю приезжал кормить ее.) И вообще, на кой тебе леший эта старуха?..

Братишка глянул кратко и красноречиво. Много ты, дескать, понимаешь… Снова принялся за свой вдохновенно-мучительный труд.

Если бы он знал, бедолага влюбленный, что дверь-то в дом вовсе не заперта! Она просто плотно прихлопнута (это уж потом Лешка мне рассказал), и стоит только Альме ударить изнутри лапами — ничто не будет мешать их собачьему счастью!..

Альма, однако, старая кокетка, вовсе не спешила облегчать Братишке жизнь. Знай себе поскуливала, ввергая и без того осатаневшего поклонника в еще большее неистовство.

Провожать нас Братишка, понятно, не пошел. Но мы и не обиделись даже. Нам достаточно было знать, что он жив-здоров, что с ним все в порядке. Все в порядке, стало быть, будет и у нас.

Возвращаясь уже совсем поздним вечером из Москвы, я свистнул, проходя мимо Лешкиного дома. Братишка возник.

— Пойдем, герой-любовник, поешь хоть что-нибудь! Никуда твоя принцесса не денется, не бойся.

Он согласился. «…Но только если по-быстрому…»

Ему мерещились, видать, какие-то жутко нахальные соперники на крыльце у Альмы. Он едва-едва смог дождаться, пока еда разогреется. То и дело с тревогой вслушивался в темноту.

Он был, без сомнения, зверски голоден, но миску свою не доел — снова помчался к дульцинее.

А я-то хотел посидеть, поболтать с ним — о его хозяйке, которую я только что оставил, дрожащую и нервно подхихикивающую от страха, в Москве, о том, как тяжело ей, наверное, будет, и как мне жалко ее, и как по-сволочному все-таки устроено все в жизни моей, если я не могу быть с ней рядом даже в такие дни.

Чем закончился Братишкин роман с Альмой, не знаю, но уже на следующий день к вечеру он прибежал и был со мной безотлучно до самого моего отъезда. А когда мы по два раза в день стали ходить с ним на станцию звонить в Москву, то мимо Альминого дома он рысил с видом полнейшего равнодушия и даже, может быть, презрения.

В один из таких походов он и показал мне место гибели Джека.

Джека, должно быть, заманили в густой кустарник, на бугре возле железной дороги, и тут убили. А может, убили где-то в другом месте, а сюда — спрятались, чтобы обделать свое торопливое жалкое дело.

С тех пор много прошло снегопадов, но вороны не давали снегу погрести под собой Джека. (Через месяц, когда стаяло, я пришел с лопатой и сделал могилу.)

— Скажи мне, — заговорил я с Братишкой. — Мне не дает покоя одна мысль. Почему в тот вечер Джек вел себя так тревожно? Помнишь? — было впечатление, что он куда-то торопится. Ну ладно, согласен, ему всегда было куда торопиться. Но почему, скажи, он так обреченно скулил в тот вечер? Он знал, что с ним должно произойти?.. И еще скажи, только честно, почему в тот вечер ты не пошел вместе с ним? Ты — тоже знал?

Братишка хмуро трусил чуть впереди. Несомненно, слушал меня, но отмалчивался.

Какой прок, думал, наверное, он, объяснять человеку то, что и не всякой собаке объяснишь…

…как падает вдруг на все окрест предгрозовый свет угрозы…

…как вдруг все в страхе видят: жестокое светлое око шарит взглядом по земле, выискивая жертву, и все живое в этот миг в страхе прижимает уши и старается стать незаметным…

…как зрачок этот убийственно и спокойно останавливается на ком-то, как остановился на Джеке, и тотчас — черная тень, как прозрачный дым, окутывает его, и он принимается скулить, и издает жалкий запах, и все разбегаются от него, отрекаясь, потому что теперь на нем знак и куда бы отныне он ни устремлялся, — это все равно будет лишь приближением к неминуемой гибели…

* * *

Все в том же задрипанном румынском пальтеце он все так же зяб на том же кривеньком хлипком ящичке. Будто и дня не прошло с нашей первой встречи.

За это время он успел сломать себе ногу. Толсто обмотанную тряпьем ступню с привязанной к ней галошей он бережно и гордо покоил на далеком от себя отлете и время от времени с признательностью посматривал на нее.

Несомненно, что и обладание новеньким, лаково блестящим костылем тоже доставляло ему довольство.

Он не забыл нас. Тотчас заулыбался дырявым нищенским ртом.

— Собаськи! — Было заметно, как он старается, чтобы голос его звучал как можно глумливее. — Собасеньки! А у вас… — он взглянул мне в глаза чуть ли не с насмешкой. — А у вас вроде бы и другая еще была? Я помню… Неужели подохла? Ай-яй-яй, какая беднязеська!.. —

и все цапал, почти не глядя, своими багрово-синими клешнями то Братишку, то Шлемку, которые, конечно же, весело суетились возле него.

— А черненький тоже хорош… когда подрастет… — наговаривал он явно в расчете на мой слух. — Ну, иди-иди, Цыган! Тебя ведь Цыган звать? Не убережет тебя хозяин, ой не убережет…

Я смотрел на бича и ничегошеньки не испытывал к нему, кроме тоскливой муторной жалости, от которой и зябко, и скушно становилось на сердце.

— …А может, его на шапоську израсходовали? — вспомнил он о Джеке. — Я же вам честно говорил, слушаться надо было.

— Рубль хочешь? — спросил я грубо.

— А как же, командир? Всегда готов!

— Выпей за упокой Джека. Ту собаку Джеком звали.

— В обязательном порядке! Не извольте сумлеваться! — он затараторил все в том же зло-шутовском тоне, но, без сомнения, очень обрадовался рублю. — За упокой души! Как приказано! За упокой Цыгана! — бу-сделано, бу-исполнено, премного благодарны, командир!