Хасидские рассказы - Ицхок-Лейбуш Перец

дни, когда оденет, бывало, платье из черного атласа с золотою пряжкою, украсит свою мраморно-белую шейку жемчужным ожерельем, и засверкают в ушах ее бриллиантовые серьги — женщины, бывало, останавливаются на улице, вопреки зависти, говорят: „Принцесса“»… А она — будто не про нее речь идет, выступает тихая, чистая, меж свекровью и невестками. Придя в женское отделение синагоги, станет рядом со свекровью у перегородки, опустит шелковые ресницы, откроет белой ручкой серебряные застежки молитвенника с золотым обрезом, и губы начинают дрожать, дрожать…

— Куда ты хочешь, Малка, сегодня пойти гулять? — спросят ее в будний день.

Ей все равно: куда все, туда и она… Проходя мимо выставок с драгоценностями, все останавливаются, восхищаются, она — нет. Она останавливается только из-за всех. Но глядит куда-то вдаль, в пространство…

И люди говорят:

— Зачем ей украшения, она сама — лучшее украшение!

— Молодой муж от нее и так без ума. Бережет ее, как око свое, как зеницу ока своего…

Словом, снаружи все отточено, полировано и чисто, точно прекрасный хрусталь… А внутри?

А внутри затаилась корчма с песнями, плясками и играми… В сердце, меж нею и миром, витал образ молодого графа… Едва закроет глаза, в утро ли субботнее за молитвой в синагоге, на исходе ли субботы, распевая: «Господь Авраама, Исаака», освящая ли свечи при наступлении субботы, вдруг забурлит в ней кровь, и кажется ей, будто она кружится с барином в хороводе после жнива, скачет верхом с ним, рыщет на белом, как молоко, коне по долам и лесам… Особенно, когда приближается к ней ее муж; в те минуты она, закрывая глаза, обнимает, целует кого? — молодого графа ласкает, голубит…

Муж молодой умоляет ее — он так любит ее прекрасные глаза — и вот он просит ее: «Жизнь моя, раскрой прелестные очи свои, раскрой предо мною врата своего рая!» Ни за что! Он желает иногда (молодой человек!) настоять на своем, нарочно отодвинется от нее, но она его держит в своих объятиях, точно клещами… Пугается он чего-то, хочет вырваться силою, а она его просит томным голосом:

— Барин мой! Сокол мой!..

Муж думает, что она его так сильно любит, что считает своим барином… «Деревенские речи, — проносится в его голове. — Пусть не открывает своих глаз, если стыдится!..»

6

Так жила Малка из году в год. Детей у нее не было, и жила она — не с мужем… С чем это можно сравнить?

С яблоком. Висит оно здоровое, кажись, свежее на зеленой ветке, на золотой яблоне, и кожица сверху румянится, как восток перед зарей, и свежее, словно райское, дыхание веет над ним: оно так душисто, так прелестно. Но здорова и свежа лишь кожура снаружи, а внутри уже все съедено червем.

Совершенно иначе сложилась судьба старшей дочери Иехиель-Михала Нехамы. К Иехиель-Михалу счастье повернулось спиной, и все пошло прахом…

Сыграв свадьбу в Праге, Иехиель-Михал с семьей поехал домой почти без гроша в кармане. Подъехав к рогатке деревни, он увидал, что все его имущество: кровати, столы, сундуки и скамейки из корчмы — лежит на вольном поле, и барский дворовый стоит на карауле.

Караульщик не дает ему даже в деревню въехать. Оказывается, что во время свадебных дней кто-то снял в аренду корчму, надбавив платы. И молодой граф уговорил отца согласиться… Новый еврей-арендатор уже поселился в корчме.

Жена и дочь плачут, в обморок падают. Иехиель-Михал просит караульного дать ему словом обменяться со старым барином. Караульный, взяв ружье наперевес, заявляет, что будет стрелять, он должен будет стрелять…

Знакомый крестьянин, слезы в глазах стоят; но если барин приказал, он, пожалуй, и застрелит! Видит Иехиель-Михал, что дело плохо. Поехать назад в Прагу не с чем; бедностью своею срамить младшую дочь не хочется. Забрав жену, дочь и имущество, Иехиель-Михал отправился в другую деревню, еще дальше от Праги. Получив у помещика разрешение, он открыл лавочку, оставил жену с дочерью торговать солью, хлебом и всякой мелочью, а сам отправился в свет судиться в коронном суде с помещиком за не истекший контракт, и в еврейском суде с арендатором, беззаконно выдворившим его…

Но не так скоро дело делается, как сказывается, особенно при пустом кармане. Прошло несколько лет. Иехиель-Михал проиграл процесс с помещиком и отсидел долгое время в тюрьме за судебные издержки; в еврейском суде он в конце концов выиграл, но арендатор не желал подчиниться решению суда; а пражский праведник, имевший принудительную власть, к тому времени скончался. Прага все искала да искала заместителя ему и никак не находила, — и нет судьи, и нет закона. Вернулся Иехиель-Михал домой через несколько лет, измученный, изголодавшийся, слег в постель, пролежал недели две и скончался. Жена также недолго после него протянула, и осталась Нехама сиротою, одна в деревне, точно камень у дороги. Торговля также плоха… Нечем торговать.

А молодые парубки с тех пор, как она осталась одинокой, не дают ей покоя, шутки шутят, сердятся, почему она, нищенка, жидовка, не дает подступиться к себе.

Написала она письмо в Прагу к сестре, писала раз и другой. Но сестра, как мы знаем, живет вне мира сего и писем не читает… Не получив ответа, Нехама раз ночью поднялась, закрыла опустевшую лавку и пешком выбралась из деревни; пошла на произвол Божий, авось доберется до Праги. Ведь сестра — все же не камень…

7

Отправилась она из деревни, забрав лишь котомку с хлебом. Дошла до лесу, боится ходить ночью, зверей боится. Взобралась она на первое попавшееся дерево и, сидя на ветви, стала ждать рассвета. Сидит и читает молитвы. Вдруг слышит: собаки лают. Лай приближается. Слышен топот лошадей.

Догадалась она, что где-то вблизи барская охота. Еще глубже задвинулась между ветвями. А охотники все приближаются и приближаются. Целая свора собак подбежала к дереву, лают, заливаются. Два охотника прискакали взглянуть, почему так возбужденно лают собаки. Охотники — молодые помещики — взобрались на дерево, силой стащили девушку и, разведши костер, стали ее оглядывать да осматривать. Порешили, что девушка-еврейка очень хороша собою, лишь худа больно, верно изголодалась. Стали охотники ее успокаивать: ничего, мол, худого они ей не сделают, потому что она светится во тьме, как утренняя звезда. Достаточно приодеть ее — и она засияет королевой, запахнет душистыми розами… А бедная девушка плачет, убивается. Затем она услыхала, как охотники заспорили: всякий хочет взять ее себе: его, мол, собака первая почуяла девушку… И порешили они стреляться: кто-де в живых останется, тому девица и достанется. Стали друг против друга, взяли ружья на