Гринвичский меридиан - Юлия Лавряшина

— Будь по-твоему, — неожиданно сдался он, чем окончательно загнал меня в тупик.

Обернувшись, он поманил меня с безгрешной улыбкой:

— Подойди. Взгляни вниз… Высоты ведь ты уже не боишься?

Я осторожно приблизилась к краю и, вытянув шею, посмотрела на расходившийся травяной гладью бесконечный берег реки. Внизу оказалось полно народа.

— Массовка? — со знанием дела спросила я у Режиссера.

Он коротко усмехнулся:

— Как тебе их костюмы?

Все актеры оказались полуголыми, зато головы их украшали пышные венки, сплетенные из веток, зелень которых выглядела столь свежей и сочной, будто сейчас и вправду стоял июнь. У других венки были обычными — цветочными, кажется из лютиков, а многие девушки обвязали головы голубыми лентами. Все они скакали и без конца перебегали с места на место, от чего мне не удавалось их как следует разглядеть. То и дело набрасываясь друг на друга, они целовались так неистово, будто пытались задушить.

И столь же неистовыми казались купальские огни, полыхавшие на верхушках столбов. Пахло паленой соломой и человеческим потом, хотя люди то и дело бросались в воду. Когда девушки выходили на берег, с их длинных волос стекали юркие струйки воды, которые, казалось, разбегаются по камням, — настолько живыми они выглядели.

— Их уже снимают?

— Конечно. Я ведь говорил тебе: съемка не прекращается ни днем, ни ночью. И когда ты корчилась над унитазом, тебя тоже снимали.

— Что?!

— Великолепные были кадры! Неподдельный натурализм.

— Да как ты…

— А твой друг хорош в интимных сценах, — не смущаясь, продолжал Режиссер. — У него, конечно, тело уже не то… Зато сколько страсти! Так не сыграешь… У него когда-нибудь сердце откажет прямо в постели. Ты с ним поаккуратнее, все-таки он уже в таком возрасте…

В отместку я заметила:

— Сегодня ты решил запечатлеть в истории свой самый пошлый лик?

— Как раз пошлость таланту прощают легко, — заносчиво ответил он. — Искусство простит, что я подглядел за безвестным пожилым джентльменом.

— Что ты хочешь от меня сегодня? Ты ведь не отвяжешься…

Он сразу напустил деловитости:

— Ты будешь играть Купалу.

— Я должна сплести венок?

Режиссер дробно рассмеялся:

— Да он уже на тебе!

Не веря себе, я трогала прохладные ласковые листья. Короткое подобие платья едва прикрывало мою грудь и все время соскальзывало. Пришлось скрестить руки, чтобы придерживать его. Но Режиссер рывком отбросил их и сердито крикнул:

— Опять страхи?! Ты боишься своей красоты?

— Если б я была сложена, как модель, — сконфуженно пробормотала я.

Но Режиссер отрезал:

— Если б мне нужна была модель, я нашел бы ее, можешь не сомневаться. Мне нужна ты. А тебе нужен я. Чтобы ты наконец узнала себя настоящую. А то ты так и проживешь век, притворяясь испуганной девочкой.

У меня недобро заныло в груди. Я умоляюще сказала:

— Режиссер, я не хочу знать себя настоящую.

— Поздно, — жестко ответил он. — Ты уже столько узнала о себе, что теперь просто не сможешь остановиться.

Он опять схватил меня за руку и рванул с обрыва вниз. Мы прыгали с корня на корень, и каждый тупой удар загонял в мое тело заряд удалой отваги, в которой звенели вопли дудок и гудков. И они же доносились снизу. Со всех сторон. Даже ветер стал визгливым и резкоголосым. Он горячел с каждым мигом, будто мы спускались в лето, которое, оказывается, никуда не уходит, а живет рядом с нами в том мире, который нам как-то удается не замечать.

Мы ворвались в безумную толпу, и я вдохнула раскаленное неистовство. Оно обожгло меня изнутри, и сердце бешено заколотилось. Меня охватил сумасшедший восторг, пронзительный вопль сам собою вырвался из груди. Чьи-то жадные руки, сменяясь, обнимали меня, скользкие губы втягивали мои и тотчас выпускали. Ни глаз, ни лиц я не успевала разглядеть — только руки и губы. Я металась, натыкаясь на горячие тела…

Кто-то вдруг толкнул меня в воду. Я взвизгнула, но вода оказалась теплой, согретой людским жаром. Я барахталась, пытаясь подняться, но кто-то закричал над моим ухом: "Купала! Купала!" Нестройные голоса подхватили: "Купалу — в жертву! В жертву урожаю!" С меня сорвали платье. Я обхватила руками плечи, но, вспомнив выговор Режиссера, опустила их.

Все вопли вдруг разом стихли и раздалось красивое ритуальное песнопение. Я стояла в воде, в одном лишь венке, а все остальные покачивались на берегу, охваченные торжественным экстазом. Сзади кто-то подогнал лодку, и меня подсадили. Я встала в узком суденышке, вытянувшись во весь рост, и подумала, что если временами и чувствую себя красивой, то благодаря Полу, а не Режиссеру. Первый восхищался мной, второй заставлял поверить в это, не понимая, что это так же невозможно, как пытаться вынудить человека быть счастливым. Если этого ощущения нет, то сила воли тут не поможет. Особенно чужая сила воли…

Парень, на которого я старалась не смотреть, быстро вывел лодку на середину реки. Потом тоже поднялся и коротким сильным ударом выбил какое-то подобие пробки, закрывавшей отверстие в днище. И прыгнул в воду.

Я следила, как набирается вода, остужая мои ноги, как уплывает гребец, двигаясь красиво и быстро, как покачиваются люди на берегу, словно дышат в унисон, и все ждала, когда же раздастся крик Режиссера: "Стоп! Снято".

Вода уже холодила мне живот, и я забеспокоилась: как бы не простудиться, вдруг я и вправду уже беременна? Чего не бывает… Я раскинула руки, пытаясь удержаться на плаву, и только тут поняла, что не могу оттолкнуться от лодки. Гребец привязал меня так ловко, что я и не заметила, поглощенная значительностью происходящего. Меня охватила паника, я не знала, как поступить, — пытаться освободиться, рискуя испортить дубль, чтобы потом идти на все это во второй раз; или позволить им снять до конца, уйти с головой под воду, а уж потом заняться веревкой. От холода ноги стало сводить судорогой, и я едва не закричала от боли и отчаяния. Но невидимый Режиссер смотрел на меня сквозь глазок камеры, и я не могла позволить ему насладиться моим страхом. Ведь это он только говорил, что учит меня бороться с ним, а сам подталкивал все к новым и новым виткам ужаса. Я поняла это, когда вода, ласкаясь, коснулась подбородка, нежная и беспощадная, как сумасшедший убийца.

Я запрокинула голову, и небо снова резануло глаза. Одно из пышнотелых облаков внезапно обернулось люлькой, подернутой белым тюлем, чтобы младенца не беспокоили комары. И я поняла, что это мой ребенок уплывает в бесконечность. Мой неродившийся малыш, умеющий говорить на двух языках.

Крик захлебнулся. Вода залилась мне в горло, я даже не успела глотнуть воздуха. Преодолевая мягкое сопротивление реки, я согнулась и вцепилась в узел, стягивавший ноги. Он не поддавался, но я дергала и дергала за концы веревки, склеенной водой. А она разрасталась, разбухшая, темная, и окутывала всю меня, стягивая тело беспомощностью. И краешком сознания я вдруг поняла, что у меня больше нет сил бороться.