Горе - Шиму Киа

труса перед смертью. Злость уже не так охватывала меня: сзади за плечи ее сдерживала та самая фраза. Я выкинул пистолет куда-то в сторону. Поднял Коломана, посмотрел в его глаза. В них была радость жизни. Такую радость не описать, ее нужно видеть: когда веки поднимаются вверх, стремясь благодарить небеса, брови расходятся в разные стороны, впуская в себя все самое прекрасное от мира, зрачки расширяются, изображая удовольствие, а в уголках глаз большими озерами виднеются слезы, губы дрожат, нос постоянно шмыгает, а щеки, как меха, раздуваются. Однако эта радость никак не отозвалась в моей душе- даже эхо не пролетело. Я все так же подавленно смотрел на него, но теперь моя спина была оголенной и красной- ее держала вера Вайолетт. Но злоба еще кипела внутри. Я с гневом сжал кулак и ударил пьяницу по щеке. Это первичная мягкость кожи и последующее твердое сопротивление кости поглотили все то, что бурлило в желудке все эти ничтожно быстрые десять минут. Коломан обессиленно упал на пол и лежал без памяти.

Все застыло. Оно с ужасом следило за сценой, не двигаясь на своих местах. Сейчас действующими лицами были только три персонажа: я, Коломан и мир. Остальные словно превратились в куклы, которых поставили на прилавок магазина в самых странных позах страха, ужаса и сомнения. Вместе с ударом из меня вылетело какое-то черное-черное чернильное пятно и осталось на месте прикосновения злости и унижения.

Силы быстро покинули меня. Я ощутил неожиданную слабость и нарушение координации. Ноги стали не ватными, а шерстяным: они постоянно покалывали и ощущались неприятно мягко. Руки тянули тело вниз, глаза вмиг закрылись. Я упал, и на этом мир отвернул свои очи от нас, оставив нашу жизнь нам самим.

XIX

Тихий звон мелодии, аккуратно и нежно бродивший по комнате, легко дергал меня за уши. Игриво хихикнув, музыка убегала куда-то в темную пустоту. Мне не хотелось вставать, осознавать, что мир со своими душевными проблемами вернулся, но больше погрузиться в сновидения не удастся. Нехотя я открыл глаза и увидел перед собой белый потолок. Не те серые тучи у меня в квартире, а белоснежные облака надо мною. С пробуждением я лучше уловил тихую игру на фортепиано. Музыка теперь не была игривой, а выпускала из себя все чувства, которые не вмещались в шкаф, запертый сердцем. Возможно, это были даже воображаемые нотные станы. Удивительно, как с воодушевлением мелодии свет в комнате становился ярче и теплее. Я даже испугался от той мысли, что за моим окном сейчас настоящее величественное Солнце, еще недавно отдавшее свою мощь лицу Вайолетт. Моя квартира в одиноком космическом плавании душевного спокойствия не чувствует себя одиноко.

Я, приложив немало сил, сел на кровать и понял, почему потолок был таким белоснежным, а звуки фортепиано нежно бродили вокруг. Комната Вайолетт. Знакомые книги, крепко спящие на полке и громко сопящие своими бумажными носами, позади выключенная лампа, переставшая быть светилом комнаты, а в самом уголке, словно маленькая кукла сидела за музыкальным инструментом Вайолетт. Во время игры ее плечи незаметно поднимались, руки плавно плавали по клавишам, чувствуя расположение каждой ноты, глаза строго следили за происходящим, и все тело девушки полностью погрузилось в мелодию.

Я встал с кровати и чуть снова на нее не свалился: ноги предательски слабо себя ощущали. Несмотря на мягкость матраса, скрип пружин уловили чуткие уши Вайолетт. Игра прекратилась, свет притих, бледный лик обернулся.

— Не вставай, — она обеспокоенно поспешила ко мне, шурша платьем, — тебе нельзя. Отдыхай. Ты слишком много сил потратил на чужое горе, — она нежно коснулась моих плеч.

— Что произошло потом? — я смотрел очарованно, как Вайолетт аккуратно укладывала меня снова на кровать.

— Мы отнесли тебя ко мне в комнату. Ты потерял сознание из-за переутомления. Мама так перепугалась, что чуть вслед за тобой не упала. Когда все успокоились, мы стали думать, что делать с ним. Лувр сказал, что разберется, взял его, лежащего без сознания, и унес на улицу. Больше не приходил.

— Сколько же я пролежал?

— Меньше половины дня. Я все еще волнуюсь, что ты не восстановился. Отдыхай.

— Я всю жизнь отдыхал. И успею еще на старости лет належаться, — я попытался встать.

— И куда ты пойдешь? — удерживала меня девушка.

— К Лувру.

— Неизвестно, где он. Когда настанет время, Лувр придет, и ты пойдешь вместе с ним. А сейчас отдыхай.

— Но остались еще две фотографии. Надо их скорее найти…

— Одна, — я взглянул на нее.

— Одна?

— Одна, — она посмотрела в сторону подоконника, и ее глаза заблестели на миг.

Я проследил за ее взглядом и замер. Подоконник был варварски разбит, изодран. Маленькие кусочки штукатурки лежали на полу, будто бы стекла разбившегося стекла. Там, где сидела Вайолетт была черная-черная дыра, поглощающая взгляды своей пустотой. Острые контуры разбитого подоконника сделались зубами скал, все еще отчаянно старавшихся защитить сокровище, что лежало за их спинами. Но внутри- ничего, и вместе это выглядело печальным и жалким зрелищем уже убитого, но все еще пламенного огня, которого силой старались потушить. Рядом с тем местом, где я сидел в ту самую ночь, особенно выделялись маленькие темные влажные точки, не успевшие еще высохнуть. Но особую боль передавало лицо девушки. Она, глядя на пустующую дыру под окном, не могла уже увести глаз. Ее кончики губ слегка дрожали, маленький носик не шевелился, а руки невольно сжались в кулак.

— Так здесь была спрятана часть…, — осторожно сказал я.

— Именно поэтому это место так было дорого мне. Оно меня держало тут, — подавленно молвила Вайолетт, выделяя каждое слово по отдельности. — Но теперь мне нечего беречь. Он определился со своей жизнью, так что, видимо, пора отпустить.

— Постой, — передо мной возникла ужасная мысль, — если у тебя больше нет фотографии, то ты…

— Больше не увижу его…, — грустно улыбнулась девушка. — Больше меня ничего не держит здесь.

— Ты собираешься уходить?

— Не знаю. Все же что-то, да еще цепляется за меня.

Вайолетт помогла своему драгоценному другу, позволив ему уйти… Лувр знал, на что идет, и все равно продолжил свой путь, несмотря на горечь разлуки. Я боюсь, что, теряя все самое ценное, он в итоге останется с одной лишь целью и голой жизнью, а перед ним откроется мир, который вряд ли сможет принять его так, как Пивоварня…

— Ты разве не испугался, когда шел прямо на него? — Вайолетт смотрела на фортепиано, вяло махая ногами: кровать была очень высокой, и ее ступни висели над полом.

— Я даже не заметил, когда он достал пистолет. Уже и