Трое на четырёх колёсах - Джером Джером

Немцы знают толк в еде. В Англии тоже еще попадаются фермеры, которые, жалуясь, что умирают с голоду, едят семь раз в день, и весьма плотно. В России раз в год устраивается недельное пиршество, и многие умирают, объевшись блинов, — но это религиозный обряд и исключение из правил. Но ни англичане, ни русские не могут тут составить конкуренцию немцу. Он встает рано и, одеваясь, выпивает на ходу несколько чашек кофе с пятью-шестью горячими булочками. Но это еще не завтрак — за настоящий завтрак немец садится не раньше десяти утра. В час или в половине второго немец обедает, сидя за столом часа два. В четыре он идет в кафе, где лакомится пирожными и пьет шоколад. Ест он и вечером, а вернее, непрерывно перекусывает: бутылка пива и парочка belegte Semmel в семь часов; еще одна бутылка пива и, конечно же, Aufschnitt[46] — в театре, в буфете; бутылочка белого вина и Spiegeleier[47] перед возвращением домой; и, наконец, на сон грядущий кусочек сыра или колбасы и, разумеется, глоток пива.

В то же время он не гурман. В большинстве немецких ресторанов нет ни французской кухни, ни французских цен. Пиво или недорогое белое вино местных сортов он предпочитает дорогим бордо и шампанскому. И, кстати, правильно делает: можно представить, какое мстительное чувство испытывает разбитый при Седане француз всякий раз, когда он продает в немецкий ресторан или отель бутылку своего вина. Правда, в результате страдают не немцы, которые это вино, как правило, не пьют; «удар» принимают на себя ни в чем не повинные английские туристы. Возможно, впрочем, французский виноторговец не забыл и Ватерлоо и считает себя в выигрыше в любом случае.

В Германии дорогих удовольствий не предлагают и не ждут. В «Фатерланде» все запросто, по-домашнему. В Германии нет роскошных развлечений, за которые надо платить; пускать пыль в глаза здесь не принято. Самое главное развлечение — это место в опере или на концерте, которое обходится всего-то в несколько марок, причем жены и дочери немца являются в театр в домашних платьях, с платком на голове. На англичанина такая скромность, что и говорить, действует отрезвляюще. Собственный выезд здесь — большая редкость, и даже извозчика нанимают лишь тогда, когда отсутствует электрическая конка, которая и чище, и быстрее.

Так немец сохраняет свою независимость. В Германии лавочник не лебезит перед покупателем. В Мюнхене мне довелось сопровождать по магазинам одну английскую даму. Она привыкла делать покупки в Лондоне и Нью-Йорке, и ей ничего не нравилось — во всяком случае, она делала вид, что не нравится. Продавца она уверяла (и делала это неспроста), что в других магазинах такую же вещь, но лучшего качества можно купить гораздо дешевле. Ваш товар дурного вкуса, говорила она, у вас бедный выбор, это не модно, не оригинально, быстро сносится и т. д. При этом она вовсе не хотела лавочника обидеть — просто она так привыкла. Хозяин не стал с ней спорить, он аккуратно разложил товар обратно по коробочкам, коробочки расставил по полочкам, прошел в служебное помещение и закрыл за собой дверь.

— Почему он не возвращается? — недоумевала дама.

Она не скрывала своего нетерпения.

— Он вряд ли вернется, — ответил я.

— С чего вы взяли?!

— Боюсь, вы ему надоели. Скорее всего, он сидит сейчас за дверью, курит трубку и читает газету.

— Он, видно, не в себе! — в сердцах воскликнула моя знакомая, собрала свертки и с возмущенным видом вышла на улицу.

— Здесь все лавочники такие, — сказал я. — Они рассуждают так: «Вот товар; хотите — берите. Не хотите — не морочьте голову».

В другой раз в курительной комнате немецкого отеля я услышал, как какой-то низкорослый англичанин рассказывает историю, которую я бы на его месте рассказывать постеснялся.

— Торговаться с немцем, — начал коротышка, — абсолютно бессмысленно. Боюсь, они просто не понимают, что это такое. В витрине магазина на Георг-Плац я как-то увидел первое издание «Разбойников»[48], вошел и спросил, сколько стоит книга. «Двадцать пять марок», ответил мне сидевший за прилавком старичок и продолжал читать. Я, как водится, стал ему говорить, что несколько дней назад видел экземпляр в лучшем состоянии и всего за двадцать марок. «Где?» — спросил он. «В Лейпциге», — ответил я, после чего старичок посоветовал мне вернуться в Лейпциг и купить «Разбойников» там; по-моему, ему было совершенно безразлично, куплю я у него книгу или нет. «Значит, не уступите?» — продолжал торговаться я. «Я же назвал вам цену, — спокойно ответил он, — двадцать пять марок». Упрямый попался тип. «Но она этих денег не стоит», — сказал я. «А я разве говорю, что стоит?», — буркнул он «Могу дать вам за нее десять марок», — сказал я, подумав, что мы сойдемся на двадцати. Тут старик встал, и я решил, что сейчас он протянет мне книгу. Но я ошибся, старик (он оказался здоровенным детиной) подошел ко мне, взял меня за плечи, вывел на улицу и с грохотом захлопнул за мной дверь. Удивительно, не правда ли?

— А может, книга действительно стоила двадцать пять марок? — осторожно предположил я.

— Наверняка стоила, — ответил коротышка, — и даже больше. Но разве ж так торгуют?!

Изменить характер немца способна только немка. Сама она меняется быстро — прогрессирует, как бы выразились мы. Десять лет назад ни одна немка, которая дорожит своей репутацией и рассчитывает выйти замуж, не рискнула бы прокатиться на велосипеде; сегодня же они тысячами колесят по стране. Старики укоризненно качают головами, зато молодые люди устремляются за ними следом и пристраиваются рядом. До недавнего времени в Германии считалось неприличным, если женщина каталась по внешнему кругу катка. Ей надлежало ковылять в самом центре, вцепившись в кого-нибудь из родственников-мужчин. Теперь же она выписывает восьмерки где-нибудь в стороне, пока к ней не подкатит какой-нибудь молодой человек. Немка играет в теннис, и я даже видел (слава Богу, со стороны!), как она сама управляет двухколесным экипажем.

Немка всегда была прекрасно образована. Восемнадцати лет она говорит на двух-трех иностранных языках и уже успевает забыть больше, чем ее английская сверстница прочтет за всю свою жизнь. Впрочем, дальнейшее образование ей совершенно ни к чему. Выйдя замуж, она удаляется на кухню и, забыв обо всем, чему ее учили, совершенствуется в искусстве плохо готовить. Но представим себе на минуту, что в один прекрасный день немка прозреет и поймет: женщина не должна жертвовать собой ради дома, равно как и мужчина не должен посвящать себя одной лишь коммерции. Представим себе на минуту, что в немке вдруг пробудилось честолюбие, что она хочет участвовать в общественной и государственной жизни. Вот тогда-то на немце и скажется влияние супруги, женщины здоровой телом, а потому и здоровой духом, тогда-то влияние это покажет себя в полной мере.