В доме Шиллинга (дореволюционная орфография) - Евгения Марлитт

Она подозвала мальчика и взяла его за руку. Какая сила жила въ этой юной душѣ, которая, привязавшись страстно, требовательно, даже деспотически вела постоянную борьбу съ самой собой, чтобы сдержать слово, данное любимому умирающему брату.

– Можетъ быть, вы пойдете со мной къ Люсили, – сказала она барону Шиллингъ. – Очень возможко, что она уже узнала какъ нибудь о происшествіи. Она иногда волнуется изъ-за пустяковъ, а ваше присутствіе помѣшаетъ этому.

Они направились къ дому.

19.

Донна Мерседесъ до сихъ поръ еще ни разу не была въ комнатахъ Люсили, такъ какъ не имѣла для этого никакого повода. Обѣдали всѣ въ большомъ салонѣ съ украшенными рѣзьбой стѣнами и тамъ же пили чай вечеромъ, несмотря на ежедневный протестъ Люсили, а дѣтская отдѣлялась отъ этого салона только спальней Мерседесъ.

Солнце еще ярко свѣтило. Отъ залитого краснымъ свѣтомъ запада все окрашивалось какимъ то особеннымъ свѣтомъ; свѣтъ этотъ проникалъ въ окна дома и яркой змѣйкой заползалъ во всѣ скважины и щели. Мерседесъ безшумно отворила дверь въ комнату Люсили и отступила въ изумленіи.

Тамъ плотно закрытыя ставни и спущенныя гардины представляли ночь, освѣщенную множествомъ лампъ и свѣчей. Небольшая спускавшаяся съ потолка люстра была зажжена, по обѣ стороны огромнаго трюмо горѣли свѣчи въ бронзовыхъ подсвѣчникахъ, а поставленныя на этажеркахъ лампы разливали матовый свѣтъ – взоръ невольно искалъ задрапированнаго чернымъ катафалка, на который долженъ былъ изливаться весь этотъ свѣтъ, но находилъ нѣчто иное. Это было театральное освѣщеніе.

Передъ зеркаломъ порхало, подобно бабочкѣ, существо. Изящныя ножки были обтянуты въ трико тѣлеснаго цвѣта и коротенькая юбочка изъ желтаго атласа пышно торчала во всѣ стороны, вышитый серебромъ красно-лиловый лифъ охватывалъ тонкую стройную талію, и при каждомъ движеніи красивыхъ набѣленныхъ рукъ, при каждомъ поворотѣ, какъ крылья, шумѣли и развѣвались блестящія ленты, приколотыя на плечахъ, колыхались на спинѣ длинные темные локоны, спускавшіеся чуть не до пятъ и въ которые были вплетены бѣлыя розы… Это былъ не танецъ, а какое-то порханье и какъ будто сгустившійся воздухъ носилъ эту маленькую гибкую фею. Люсиль дѣйствителъно была первоклассной танцовщицей.

У нея былъ странный музыкальный аккомпаниментъ. Горничная Минна стояла среди комнаты, обернувшись спиной къ двери и напѣвала мелодію съ такой правильностью и увѣренностью, какъ будто бы она въ продолженіе многихъ лѣтъ замѣняла оркестръ при упражненіяхъ своей госпожи. Она при этомъ тихо похлопывала руками и невольно покачивалась всѣмъ корпусомъ, слѣдя за движеніями танцующей. Обѣ онѣ такъ были погружены въ свое занятіе, что не обращали никакого вниманія на маленькую Паулу, которая, сидя на коврѣ, рылась въ разныхъ картонкахъ. Малютка нарядилась „какъ и мама“ – она надѣла себѣ на голову задомъ на передъ бѣлый вѣнокъ, сняла башмаки и чулки, спустила также свое бѣленькое платьице и обернула свою голую шею и грудь желтой шелковой шалью.

– Люсиль! – воскликнула донна Мерседесъ рѣзкимъ голосомъ, въ которомъ слышались гнѣвъ и изумленіе.

Танцовщица въ испугѣ отскочила отъ зеркала.

– Минна, дура, ты забыла запереть дверь! – вскричала она сердито, но въ слѣдующую же минуту разразилась громкимъ принужденнымъ смѣхомъ. Баронъ Шиллингъ съ улыбкой погладилъ свою бороду, – нельзя было себѣ представить, чтобы эта сильфида могла упасть въ обморокъ отъ приключеній своего маленькаго сына. Между тѣмъ какъ онъ, держа Іозе за руку остановился у порога, Мерседесъ, не говоря ни слова, прошла черезъ всю комнату, сняла вѣнокъ съ головы маленькой Паулы, которая сопротивлялась съ громкимъ крикомъ, и надѣла на нее платье, чулки и башмаки, все время ласково ее уговаривая.

– Ты не должна оставлять дѣвочку свидѣтельницей своихъ забавъ, – сказала она Люсили, успокоивъ малютку.

– А почему это? – спросила молодая женщина упрямымъ вызывающимъ тономъ. – Если ты думаешь, что я позволю воспитывать Паулу такъ, какъ ты съ самаго начала воспитывала Іозе, то ты очень ошибаешься. У бѣняжки и безъ того печальное дѣтство. Какъ счастлива была я ребенкомъ! о, какъ счастлива! Лелѣемая, боготворимая, я выросла въ блескѣ и роскоши, въ безпрерывныхъ пирахъ! О, мой прекрасный принесенный въ жертву рай!

Она протянула къ небу свои нѣжныя руки, которыя дѣйствительно были слишкомъ тонки и заставляли думать, что врачи были правы, высказывая страшное предположеніе, будто это цвѣтущее полное жизни созданіе носитъ зародышъ смерти въ своей груди, которая теперь высоко поднималась отъ усиленнаго дыханія.

Она полусердито, полузадорно сорвала съ головы цвѣты и бросила ихъ въ картонъ.

– Мои забавы, говоришь ты? – продолжала она дерзко усмѣхаясь. – Боже мой, да, онѣ довольно жалки, но что же дѣлать? У всякаго свой вкусъ и потребности, донна Мерседесъ! Ты разыгрываешь на своемъ инструментѣ Баха и восхищаешься имъ, а я танцую и иногда съ сердечной болью перебираю дорогіе мнѣ старые театральные наряды…

– Этотъ костюмъ новый, онъ никогда еще не былъ въ чемоданѣ, – холодно и неумолимо прервала ее Мерседесъ.

Люсиль въ смущеніи засмѣялась и завертѣлась, какъ волчекъ, на кончикахъ пальцевъ, а Минна, робко отступившая въ глубину комнаты, быстро наклонилась, чтобы собрать разбросанные цвѣты.

– Ну, а еслибы и такъ? – спросила маленькая женщина, вдругъ остановившись, и съ гнѣвомъ подступила къ своей золовкѣ. – Еслибы и такъ, донна Вальмазеда? Какое наконецъ тебѣ дѣло до того, что я купила себѣ нѣсколько аршинъ бархату и атласу? Развѣ это изъ твоего кошелька, а?… Прошу васъ, баронъ, посмотрите на мою строгую золовку! Кружево, которое въ лохмотьяхъ тащится за ней по ковру, такъ дорого, что не всякая нѣмецкая герцогиня въ состояніи отдѣлать имъ свое парадное платье, – эти хлопчатобумажныя принцессы тратятъ невѣроятныя суммы, а я, бѣдное созданье, не могу позволить себѣ такихъ пустяковъ, какъ новый костюмъ для своихъ уединенныхъ забавъ. Со стороны опеки непростительно было отдать въ руки Мерседесъ даже мои карманныя деньги, – она гнѣвно ступала по ковру своими обутыми въ атласъ ножками, – но я все еще такъ глупа и легковѣрна, что уступаю во всемъ. Почему я знаю, можетъ быть, это совершенно несправедливо присвоенное право! Только у меня усчитываютъ каждую булавку, каждый шелковый лоскутокъ…

– Ты знаешь, что я этого никогда не дѣлаю, – спокойно возразила Мерседесъ, – на ея лицѣ отражалась по истинѣ возвышенная душа. Изъ этихъ двухъ женскихъ фигуръ одна походила на гордую высокую лилію, другая на маленькую жалицу [31] съ блестящими крылышками, порхающую вокругъ нея.