Дань саламандре - Марина Палей

Я пишу о самолете потому, что еще тогда, на Тайной Лестнице в Петербурге, где я пыталась спасти себя от всё нарастающей энтропии горя, я начала думать на тему: вот сяду в самолет и улечу... улечу от девчонки... куда? Или нет: посажу в самолет саму девчонку – и отправлю ее. Куда? К растаковской матери. Да хоть и в открытый космос! Куда пытался сбагрить свою Хари вконец ошалевший Крис.

Уверовав в материализацию слов, я пыталась сочинять истории, в которых улетают куда-то на самолете – то я, то она. И мы больше не встречаемся. Никогда.

Но тогда же я столкнулась с еще одним непредсказуемым эффектом Тайной Лестницы, которая признавала над собой лишь свои законы – и не собиралась ни с кем делить свою власть.

Иными словами, когда мне уже удалось составить ясный план рассказа про самолет (вверяя ему, самолету, миссию своего освобождения), я ощутила, что в меня вкладывают совсем другой текст – совсем другого смысла – и вообще иного ”фасона”.

Это было как бы повествование, ведомое мной из моего будущего. Ну да – воспоминание о будущем. Или... как бы это поточнее сказать... Это был словно один из вариантов раздвоенной судьбы. Ну, вот как в истории упомянутой уже Елены Блаватской о незнакомом ей офицере – в истории, которую она писала на незнакомом ей языке. Оказалось, что такой офицер когда-то существовал и что он, по одному ему ведомым причинам, пытался застрелиться, но неудачно. Он лишь очень сильно ранил себя. Однако сдается мне, что в момент этого покушения на себя, именно в самый момент самоубийства, от его души отделилась некая субстанция – душа его двойника, который действительно погиб. Этот двойник офицера, действительно погибнув, попал в иное измерение – и вот именно он, именно оттуда, именно Елене Блаватской – и надиктовывал свою скорбную историю.

Получалось так, что чем четче мной прорабатывался план рассказа, тем неумолимей в мой мозг вкладывалось совсем иное повествование. (Влагалось, как написал бы А. С. П.)

Сила действия, как всегда, была равна силе противодействия. Хотя – грех жаловаться: вложенный текст оказывался, на мой взгляд, гораздо интересней рационально задуманного. Короче говоря, не знаешь, где найдёшь. Искали отвлеченный философский камень, нашли конкретный фосфор, минеральный элемент, полезный для укрепления памяти.

Так что же получалось, исходя из вложенного в мой мозг повествования? Получалось, что мне пришлось уехать куда-то далеко – и уже никогда не вернуться... Получалось то, что мне даже и не хотелось возвращаться... Ну вот как душа, если верить прошедшим через клиническую смерть, ни за что не хочет возвращаться в поношенные декорации земной мороки.

Это были ошеломительные сведения. Поверить в них не представлялось никакой возможности. Признаться, они даже испугали меня. Однако в самой ткани повествования содержалось нечто такое, что, безусловно, привлекало меня.

Я не знаю, как это объяснить... Ткань повествования – при ее написании (неведомой мне силой), а затем при прочтении, мной, – давала мне чувство покоя, отрады, даже блаженства, какое бывает, когда вверяешь свою судьбу кому-то другому – опытному, надежному. Иначе говоря, когда сваливаешь свою судьбу на плечи кого-то. Хотя бы в мечтах. А сам – знай себе отдыхаешь. От себя ж самого.

Мне остается только переписать начисто, что у меня там, на Тайной Лестнице, получилось.

Вот этот текст.

Мне всегда было страшно летать самолетом.

Но нет, не по общепонятной причине!

Наоборот, гибель в воздухе, посреди гламурной лазури и глазурованных облаков, мне видится несопоставимо элегантней, чем животные муки в отечественном лазарете, то есть в предбаннике морга, где разворован даже формалин. Да, это так: гибель посреди упомянутой гламурной лазури – мгновенный разрыв сердца, защитившего себя смертью от ужаса смерти, – или вот: гибель от любовного, рокового, инцестного соударения с грешной матерью сырой землей – мне видится несопоставимо желанней, чем долгое, необратимо-бесследное растворение в беззубых старухах, их муках, их мухах, трупной амброзии, моче, рвоте, фекальном смраде, а также в совокупной гулаговской вони сортира, состоящей из беспощадно слезоточивой хлорки, зверских запахов гениталий и босяцких папирос.

А боялась я... Смешно признаться, какая ерунда привязывает иногда человека к жизни... У меня было много дорогих для меня мелких вещиц – память о том и о сём – о таком-то и о сяком-то, обо мне самой при других состояниях моей души: милые мелочи – сувенирчики, пестрая дребедень бижутерии, письма в конвертах и без, стишки на разрозненных листках, флакончики и прочие маленькие емкости для косметических веществ (и всё это – в одном ряду! позорно, зато правдиво), – да и просто повседневно необходимые предметы, теоретически заменимые, но пока – мои: щипчики для ногтей, фен, плойка, очки, набор авторучек, зубная щетка и т. п., а кроме того, маленькие подарки, которые везешь другим, но, пока везешь их, они являются компонентами твоего земного багажа, так ведь? А лишь арсенал вещей (житейская кладь) и создает земную гравитацию – иначе индивид, как шарик, надутый невесомым газом, едва родившись, отчаливал бы в ледяной мрак...

Я помню, какое забытое чувство уюта наконец испытала, когда, сменив за пару лет четыре дюжины углов на территории Европы и Северной Америки – завела наконец себе нечто стабильное, дававшее мне надежду на Дом. Дарившее даже само ощущение Дома.

Это была круглая жестяная коробочка из-под печенья.

В такой вот примерно коробочке хранила моя бабушка нитки-иголки, наперстки, ножницы, резинки для трусиков, пуговицы, булавки, портновский сантиметр. Вот и я сложила туда (вытряхнув многочисленные мерзкие полиэтиленовые пакетики) то же самое.

Да, коробочка из-под печенья (масляного, витого, похожего на маленькие индусские тюрбаны) подарила мне чувство Дома. А она, эта круглая коробочка, тоже относится к таким “мелочам”, которые... которые я боюсь потерять, летя самолетом.

Меня преследует такое видение: в днище багажного отделения есть маленькая дырка (про герметизацию и разгерметизацию я знаю, не надо меня поправлять), – так вот: есть маленькая дырка в самолете, есть маленькая дырка в чемодане, и вот – через эти дырки – вываливается в открытое пространство крошечный, но дорогой мне предмет.

Гораздо выше вероятность потерять такие вещи в поезде, на корабле или в автобусе: обронил, закатилось, прошляпил. Но для меня горе состоит даже не в факте утраты, а в ее форме. Когда я представляю себе, как из брюха самолета выскальзывает и безвозвратно тает в бесконечной лазури крохотная, беззащитная частица моей одиночной, одинокой, единственной жизни – она валится, как снежинка, куда-то вбок – вниз – вбок – вниз, чтобы затеряться, исчезнуть навсегда, – когда я представляю себе это – крохотную частицу себя в голом пространстве, – я предпочитаю смерть предупредить, уснуть, только бы отключить мозг от этого зрелища.

И вот мне грезится-снится: я живу в Амстердаме, на канале Prinsengracht, в общежитии, вместе со своими студентами. По утрам, перейдя в два шага набережную, мы лениво попиваем у самой воды кофе с круассанами.

Однажды вечером студенты приглашают меня в кафе. Это кафе находится то ли на Leidseplein, то ли на Rembrandtplein – точно не помню, но там ярко, кайфово и шумно.

А один из студентов должен наутро лететь в Петербург. Лето, каникулы, вот он и летит. И он спрашивает меня – перед походом в кафе, не отвезти ли что-нибудь из моих вещей назад. Может быть, у меня накопились какие-либо лишние, обременительные вещи.

Лишних вещей у меня нет, но нет также и места для ночлега; у меня два чемодана, очень тяжелых, потому что бумага – тяжела (во всех смыслах).

И вот катишься, катишься, как бильярдный шар – сам черт не знает, куда: тебя то в лузу зашвыривает, то из лузы выуживает, и снова тобой играют, и снова тебя долбают, снова шарахают о борта этого странного пространства, и снова тебя несет к чертовой теще, и трещит земля, как лесной орех, и небо снова перемешивается с землей до однородного месива, а тебя снова катит, несет, швыряет – на миг тобой пропарывают кучку тебе в чем-то подобных, ох, как больно, как нестерпимо больно, – и тебя снова точечно бьют, тебя долбают, – и снова тебя несет, на дикой скорости, и ты не видишь никого, не соображаешь ровным счетом ничего – и, на этом пути, который кажется тебе бесконечным, тебя, с размаху, сталкивают с другими шарами, и ты отлетаешь, и снова – невольно – разбиваешь кучки, группки, непрочные союзы таких же голых шаров, как ты сам.

Снаружи это выглядит так, будто ты меняешь жилые, а чаще нежилые углы. Но это так же верно, как и то, что углы меняют тебя. Углы предают тебя, передавая друг другу, углы обманывают тебя, обмениваются тобой, изменяют тебе – а в итоге, уродуя, изменяют тебя. Углы, мелькая, мельтешат так, что их невозможно восстановить в памяти (хотя ты помнишь наизусть многие страницы книг). То есть когда вынужден выживать таким способом, то, конечно, стремишься к состоянию минимальной навьюченности, ибо обратное, скажем так, значительно повышает твой шанс гибели всерьез.