Дань саламандре - Марина Палей

У девочки ласково сверкают наманикюренные ноготки – овальные розовые карамельки. Легонечко-легонечко, словно стопочка выдута из тончайшего стекла стрекозиных крылышек и наполнена соловьиными вздохами, – легонько-легонечко она эту стопочку приподнимает. Не говорит тостов, не стремится к синхронизации с другими; конечно же, не лезет чокаться, ни на кого не смотрит. Она – заколдованная принцесса эльфов, истомленная жаждой, – которая сейчас, вот прямо сейчас, зачерпнула наконец хрустальной водицы из хрустального родника жизни. Девочка запрокидывает головку, делая несколько маленьких круглых глоточков. Под кожей ее нежно обнаженной шейки, скромно украшенной голубой веточкой вены – и родинкой, похожей на зернышко наливного яблочка (а также – мне кажется или нет? – маленьким свежим засосом), – под кожицей ее шейки эти кругленькие глоточки перетекают строго вниз, строго вниз, словно отборная низка окатных жемчужин. Девочка не морщится, не крякает, не выдыхает, не закусывает, не констатирует «хорошо пошла», не рапортует – «первая – колом»: она абсолютно никак не меняется в лице. Ну вот видели вы когда-нибудь хорошо воспитанное дитя, пьющее родниковую водицу, полученную из рук своей матушки? Ну вот такое, к примеру, дитятко – задумчивое, неземное, с бантиком и в кружевных панталончиках – такое, как на открытках, изготовленных еще до Первой мировой войны? Так же и девочка: чуть-по-чуть, аккуратненько, словно откусывая белыми зубками, пригубливает она хрустальной родниковой водицы – сказочная принцесса лесных эльфов – и так же легонько ставит стопочку из-под водки на стол.

Снова звонит телефон.

Снова Петрова.

Снова – Ананасика.

Почти полное повторение первой сцены, с той лишь разницей, что я говорю: Ананасик не слезает с горшка, у него диарея: съел что-то не то. И добавляю: вчера вы купили какую-то дрянь на вокзале, вот сегодня и аукается... аж в коридоре слыхать... Ах!.. – говорит Петрова, потому что не знает, что сказать.

Я вешаю трубку. Соседей нет. Пользуясь этим, с наслаждением выдираю из розетки телефонную вилку.

Возвращаюсь в комнату.

Слушай, сударь, говорю Юбкарю. Я сегодня спала всего ничего. Тебе не кажется, что неплохо бы проявить посильный гуманизм? В том числе по отношению к Нинке?

Юбкарь мнется, жмется, а до меня никак не доходит, зачем он, черт побери, тянет время. Наконец он говорит: ну ладно, только проводи меня, пожалуйста, до метро. А чего тут провожать? – говорю я. Иди всё время прямо. Нет, говорит Юбкарь, я ведь не тутошний (да уж! – я, про себя: «нездешний»!), лучше проводи. Вот она тебя проводит (ударение на «она», мой кивок в сторону девочки). А я спать лягу. – Нет!! – как-то испуганно вскидывается Юбкарь. – Нет-нет!!. Ну мо-о-ожно – ты? Ну пожа-а-алуйста...

И вот мы на улице.

Что за чертовщина, думаю я, засыпая на ходу. Когда умираешь – спать хочешь, когда такое хреновое настроение, то кажется, что на тротуарах, везде, полно собачьего дерьма. Его и так полно, но в такие вот дни как-то особенно много... с верхом...

А хмырь молчит. Вот и хорошо. Сплю с открытыми глазами. Вышагиваю, как автомат – на автопилоте.

Возле входа в метро «Техноложка» Юбкарь вдруг делает попытку меня обнять, я резко его отталкиваю, в результате фраза застревает у него меж зубов, притом буквально: он прикусывает язык. Слушай, говорит он (и, причмокивая, сглатывает кровь, которая всё-таки размазывается у него по губам), у меня к тебе будет громадная просьба. Взамен – что хочешь. Махнем не глядя. Обещаешь? (Господи, обмираю я, неужели девочку хочет забрать?!) Что я должна обещать?! – рычу на самых нижних своих басах. Что я должна обещать, если я не знаю, о чем речь?! Короче, слушай, я тебе по гроб жизни обязан буду, что хочешь... Тут уж я не выдерживаю: кончай! Надоело!!..

Он вытаскивает довольно чистый платочек (ого! не ожидала) и, поплевав на него, а, затем, крепко вытерев губы, одаривает меня, что называется, моментом истины: вот что – ты Нинке-то не говори, ладно? – О чем не говорить? искренне не въезжаю я.

Но в тот же миг до меня доходит!..

Наконец доходит.

И почему он так долго сидел, доходит тоже. Чтобы остаться со мной наедине, сволочь. То бишь стакнуться втихаря.

(А раскрой я ему, что только сейчас поняла – и это, – и то, чем они там у меня занимались, – разве он поверит? Впрочем, какое мне дело до вас до всех?!)

Не скажу, говорю я – и быстро иду прочь, потому что видеть его не могу, хотя ее видеть не могу тоже. Кстати, сон как рукой снимает.

Домой, домой. Ну-ну. И кот мяукнул, ну, идем домой; но где мой дом и где рассудок мой?

Она сидит на кровати зареванная.

Ну? – спрашиваю.

Что – «ну»?..

Чего тут слезки точишь? (А внутри такая ярость... Дымится, как глыба сухого льда... Сейчас бы асфальтовым катком... перевести бы эту амебу в положенную ей двухмерность...)

Он сам лег.

То есть?

Ну, сам лег, вот сюда. (Показывает.)

А ты?

Ну, я думала, что это ты... Может, ты в туалет, ну а потом вернулась. (Сопли – ручьем. Утирается рукавом халатика.)

То есть ты думала, что он – это я?

Ну да... сначала...

А потом – тоже? (ударение на «потом»).

Истерика. Выкрики: все они!!. Все они одинаковые!!. Только бы переспать!!. Только бы использовать!!. Даже не целуют – сразу трахать!!. У-у-у-у-у-у-у!!!

(Любопытная деталь – я, про себя.) А вслух: кончай выть, кокаинистка чертова!

Я – не кокаинистка!

Ладно, проехали. Наркоманка широкого профиля. У меня тоже глаза есть. И всё прочее, включая мозги... И потом: откуда у тебя такие бешеные башли – думаешь, не понимаю?!

Это с сеансов...

Абсолютно верно – «с сеансов».

Пожалуйста! Умоляю тебя! Не думай так! Я только с Камержицким... Но ведь не за деньги же... Ну, разок с Александром... Так я ж ему потом отдала...

(Молчу.)

И вот с этим... ну и с тем, которыйкак бы друг Джека! Так ведь тоже бесплатно!..

Слушай, ты хоть разницу улавливаешь? Я хоть когда-нибудь – хоть один раз – была я хоть раз против твоих блядок? Ты молодая баба, я понимаю... Но! С женихом! Моей подруги!..

Да какой он ей жених!..

Хорошо: с парнем моей подруги... с ее молодым человеком... с хахалем ее, кавалером, ухажером! И у меня же дома... Ты... ты же, дрянь такая...

Ее истерика в новой фазе. Выкрики: это он, это всё о-о-о-он!!. Это он, са-а-а-ам!!. Это они всё-о-о-о-о!! Это он, это всё о-о-о-о-он!! Это он, са-а-а-ам!! Это они всё-о-о-о!!

Сейчас соберешь вещички – и давай на выход. Это уже последняя капля. Я не потерплю. С парнем моей подруги!! У меня же дома!! Дрянь.

Куда же я теперь пойду?.. У меня же нет никого!.. Кроме тебя, у меня нет никого! На целом свете нет!..

Есть. И будут. Молодая еще. Надыбаешь.

Ой, слушай, я подумала...

Ты? «подумала»? Этот процесс тебе не свойствен.

А имя-то его? Ты поняла, как его на самом деле зовут? Атанас! Слышишь? Атанас!! Это же Сатана!! Понимаешь?! «Сатана» в анаграмме!! Сатана, сатана!! И еще: атас!.. Полный атас!!

Ты мне сейчас в анаграммы тут играть будешь?! Уже доигралась!

Ну хочешь, я на колени перед тобой встану?! Ну хочешь?!

Вот только посмей.

Бей меня-а-а-а!.. Избей меня-а-а-а!... Избей меня шваброй!.. До кро... (всхлип) до кро... (всхлип) до кро-о-о-ви-и-и!!.

(Тут уж меня разбирает смех. Как мне кажется, сатанинский.)

Это ты с Камержицким своим упражняйся. Или с кем-нибудь там еще.(Закуриваю, сквозь зубы.) Так. Начала собирать вещи. Быстро.

Это он, это всё он!!.. Это он!! Они все!! Это он, это всё он!! Это он!! Они все!!

Даю тебе тридцать минут. Ты меня знаешь. Слушай внимательно. Твоей ноги. Здесь больше. Не будет. Обещаю.

Она, дрожа, начинает собираться. Выхожу в коридор, включаю телефон. В тот же миг он звонит. Это Петрова.

Он еще там у вас?..

Не говорит «у тебя». Прочухала кое-что, слава тебе господи.

Нет, говорю, он ушел.

Когда?

Полчаса назад.

Спасибо.

Не за что.

Кладу трубку. Тут же звонок. Голос слышен не сразу. Наверное, из автомата. Наконец прорезается торопливый баритончик Юбкаря: слушай, ты только не передумай, лады? Нинке-то уж не говори... Я возле ее дома... Помни: ты обеща...

Швыряю трубку. Перегар и шашлычная вонь разят даже оттуда.

Залезаю под душ. Главное – не уснуть. Не уснуть тут же. Но опять наваливается сон. Как громадный слон. И он же, сон, словно жидкость смерти, растворяет меня изнутри. Не поскользнуться бы в этой проклятой ванне. Не упасть бы. Не переломать хребет.

Вытираюсь.

Одеваюсь.

Возвращаюсь в комнату.

Она сидит на краешке кровати, в плащике. Возле ног сиротеют сумочка и сшитый мной рюкзачок. Ну да: сижу на полустаночке. Девчоночка фабричная.

Господи! Всё, что бы она ни делала – всё притворно. Всё, всё, всё! Всё с подвохом, с подкладочкой, с изнаночкой, с вывертом, с перевёртышем, чёрт побери! С «девическим коэффициентом». Этакий простонародный макиавеллизм.