Мемуары генерала барона де Марбо - де Марбо Марселен

Из всех частей Императорской гвардии полк конных егерей понес самые большие потери на Праценском плоскогорье. Мой бедный друг капитан Фурнье был убит, так же как и генерал Морлан. Император, всегда с большим вниманием относившийся к тому, что может вызвать какой-то спор или ревность среди войск, решил, что тело генерала Мор-лана будет положено в памятник, который он предполагал воздвигнуть у эспланады Дома Инвалидов в Париже. Врачи, не имея на поле битвы ни времени, ни необходимых средств для того, чтобы забальзамировать тело генерала, решили запечатать его в бочку с ромом, которую затем повезли в Париж. Но последовавшие события слишком задержали строительство памятника, посвященного генералу Морлану, и бочка, в которую был помещен генерал, долгое время находилась в залах медицинской школы. Когда Наполеон уже потерял империю, в 1814 году, она еще оставалась там же. Спустя некоторое время эта бочка разбилась из-за ветхости, и каково же было удивление, когда увидели, что ром подействовал на труп таким образом, что у генерала отросли очень длинные усы, доходящие до пояса. Тело прекрасно сохранилось, но семья должна была начать судебный процесс, чтобы добиться компенсации от ученого, который сделал из него предмет обозрения.

В битве при Аустерлице я не был ранен, хотя и находился все время в самых горячих местах и, в частности, в той схватке с русской гвардейской кавалерией на плоскогорье Працена. Император посылал меня все время с приказами к генералу Раппу, которые я должен был доставлять в очень трудных условиях и иногда среди страшного смешения войск, которые вели рукопашный бой. Моя лошадь однажды столкнулась с лошадью кавалергарда, и наши сабли уже было сошлись, но в этот момент мы были разделены другими сражающимися, и я отделался только легкой контузией от столкновения. Но на следующий день я подвергся гораздо более сильной опасности и совсем другого рода, чем те, которые обычно встречаешь на поле битвы. Вот как это случилось.

3 декабря утром император сел на лошадь и поехал на различные позиции, которые были свидетелями вчерашней битвы. Приехав на берег пруда Зачан, Наполеон спрыгнул с лошади, чтобы поговорить с многочисленными маршалами, собравшимися вокруг бивуачного костра, когда вдруг он увидел в ста шагах от плотины плывущую большую льдину, на которой лежал несчастный русский унтер-офицер, весь в орденах, ко-горый не мог помочь себе, потому что был ранен в бедро. Кровь несчастного уже окрасила всю льдину, которая еще удерживала его. На это было страшно смотреть. Этот человек, увидев многочисленную группу штаба, окруженную гвардейцами, подумал, что Наполеон должен был быть там, и, приподнявшись как только мог, на локоть, он воскликнул, что воины всех стран становятся братьями после того, как битва окончена, и попросил о своей жизни у могущественного императора французов. Переводчик Наполеона перевел ему эту7 просьбу. Император был тронут и приказал генералу Бертрану, своему адъютанту, сделать все возможное, чтобы спасти этого несчастного. Сразу же несколько человек из эскорта и даже два офицера из штаба, увидев на берегу два больших ствола деревьев, столкнули их в воду и взобрались на них на корточках, в одежде, надеясь, что, двигая ногами, они смогут доплыть до льдины, па которой находился несчастный. Но как только они отошли немножечко от берега, они тут же скатились в воду, где их одежда намокла и сковала все движения. Им особенно мешали намокшие рукава мундиров и брюки, стеснявшие их конечности. Многие из них чуть не утонули. Они сумели добраться до берега только с большим трудом, с помощью брошенных им веревок. Я заметил тогда, что пловцам надо было разлечься догола, во-первых, чтобы сохранить свободу движений, а во-вторых, чтобы не остаться на ночь в абсолютно мокрой одежде. Генерал Бертран, услышав мои слова, повторил их императору, который заявил, что я был абсолютно прав и что другие, стремясь выполнить это задание, не подумали об этом.

Я не хочу казаться лучше, чем был на самом деле, и признаюсь, что, когда присутствовал в би тве, где я видел тысячи мертвых и умирающих, моя чувствительность довольно-таки притупилась, и у меня не было избытка филантропических чувств, чтобы рискнуть заболеть воспалением легких и идти сражаться со льдами за жизнь врага. Я ограничился тем, что просто сожалел о его печальной судьбе, но ответ императора задел меня за живое. Мне показалось, что я не должен был давать советы, которые сам не осмелился бы выполнить. И тогда я спрыгнул с лошади, разделся догола и бросился в пруд. В течение дня я много бегал, и мне было жарко, но холод пронизал меня в одно мгновение. Однако, будучи молодым, сильным, очень хорошим пловцом, да еще вдохновленный присутствием императора, я направился в сторону русского унтер-офицера. В этот момент моему примеру и, возможно, тоже в связи с похва-чами императора в мой адрес последовал один лейтенант артиллерии по имени Руместайн. Пока он раздевался, я плыл вперед, но испытывал все больше опасений, поскольку не предвидел, как трудно будет плыть среди чьдов. Дело в том, что после вчерашней катастрофы толстый лед, покрывавший пруд, разбился на мелкие куски, а крупные льдины практически исчезли, но образовались новые, толщиною в несколько слоев и с очень острыми краями, которые, по мере того как я плыл, царапали мне кожу, раздирали руки, грудь, шею. Становилось не только неприятно и холодно, но и больно. Офицер артиллерии, который догнал меня в это время, уже заметил эту особенность, потому что он воспользовался проходом, который образовался за мной, и у него было достаточно честности и благородства, когда он обратил мое внимание на это и предложил теперь плыть первым, чтобы я мог немного отдохнуть, следуя за ним.

Мы доплыли наконец до той крепкой льдины, на которой умирал несчастный русский, и подумали, что самая трудная часть нашего предприятия закончилась, но это было не так. Как только мы начали толкать льдину, слой свежего льда, покрывший поверхность воды, начал дробиться, превращаясь в мелкое крошево. Вскоре вокруг нас образовалась плотная масса, мешавшая продвижению льдины и разбивавшая ее края. Поэтому ее величина все время уменьшалась, и нам было очень трудно находить места, за которые бы мы могли держаться, проталкивая ее вперед. К тому же, уменьшаясь, льдина вскоре могла быть поглощена водой вместе с тем несчастным, которого мы хотели спасти. В непрестанной борьбе с кусками острого, режущегося льда мы теряли силы, и, наконец, довершая наши несчастья, при приближении к берегу льдина раскололась на несколько частей, и та, на которой находился русский, теперь была не больше стола в несколько футов шириной и вряд ли была способна долго выдерживать вес несчастного, который лежал на ней. В это время мой товарищ и я почувствовали, что мы можем касаться дна пруда, и тогда мы стали на ноги и плечом стали поддерживать этот кусок льда и продвигать его к берегу. Оттуда нам бросили веревки, которыми мы в первую очередь обмотали русского, чтобы подтянуть его к берегу. Затем также с помощью веревок мы вышли из воды сами.

Мы с трудом могли держаться на ногах, настолько устали, были разбиты и расцарапаны до крови льдами. Мой хороший товарищ Масси, который все время с тревогой следил за тем, как мы пересекали озеро, сразу подумал о том, чтобы положить нас ближе к огню бивуака, и постелил туда вальтрап, снятый со своей лошади, в который он меня завернул, как только я оказался на берегу. Высушив меня и одев, он хотел положить меня около огня, но доктор Ларрей возразил и приказал мне двигаться, что, между прочим, я мог делать только с помощью двух егерей.

Император подошел к лейтенанту артиллерии и ко мне, чтобы поблагодарить нас за смелость, с какой мы осуществили спасение этого раненого русского. Подозвав своего мамлюка Рустана, лошадь которого всегда была нагружена провизией, он взял бутылку рома, открыл ее и дал нам выпить по рюмке этой обжигающей жидкости, а потом, смеясь, спросил, как понравилась нам наша баня. Что касается русского, то император подождал, пока доктор Ларрей перевяжет его, и потом дал ему несколько золотых монет. Ему дали поесть, его закрыли сухой одеждой и закутали в теплые одеяла, после чего повезли в Тельниц, где располагалась временная амбулатория. На следующий же день его перевезли в госпиталь в Брюнн. Несчастный парень благодарил и благословлял императора, а также Руместайна и меня, желая поцеловать нам руку. Он был литовцем и родился в провинции бывшей Польши, присоединенной теперь к России, поэтому, как только он выздоровел, он заявил, что он хочет служить только императору Наполеону. Он присоединился к нашим раненым, когда их увозили во Францию, и впоследствии был взят в польский легион. Он стал унтер-офицером гвардейских улан, и каждый раз, когда он встречал меня, он на своем очень экспрессивном наречии выражал крайнюю благодарность.